Дело о ртутной бомбе - Крапивин Владислав Петрович - Страница 13

Митя тоже заулыбался. И забыл литературные огорчения.

На обороте снимков стоял лиловый штамп:

Корреспондент газеты

«Гусиное перо»

Жанна Корниенко

(Jannet Corn)

Ай да "стюардесса по имени Жанна"! Точнее, Жаннет! Успела проявить, напечатать и не поленилась отыскать Митин дом. И так деловито, по-журналистски: бросила в ящик – вот и все. Получите, что обещано…

Митя сунул снимки в конверт, а конверт под футболку. Чтобы не показывать раньше времени Ельке – пусть будет сюрприз

Елька сидел на лавочке. Быстро встал, заулыбался навстречу. Выглядел он взъерошено. К "штурвально-корабельной" рубашонке пристали несколько репейных шариков, ноги в подсохших царапинах, сосульки волос торчат рожками, словно ему только что вымыли голову. А улыбка – виноватая. Елька не решился ничего сказать, поздоровался только глазами.

– Доброе утро, миллионер, – усмехнулся Митя. – Ну, идем на почту. Деньги-то взял?

– Не-а… не взял…

– Почему?

Елька опустил плечи и стал смотреть в сторону. Намотал на палец трикотажный подол рубашки.

– Я их так отдал… маме Тане… Мить, я ей все рассказал.

– С тобой не соскучишься, – вздохнул Митя. С явным облегчением. – Но ты же не хотел…

– Не хотел… а она среди ночи вернулась, а я не сплю, а она говорит: "Чего ты, Елик, не спишь? Случилось что-то?" Ну, я и… вот…

Кажется, у Ельки заблестели ресницы. "Ох ты, непутевое создание" (это мама так говорила маленькому Мите, когда он признавался в каких-то грехах).

– Знаешь, Елька, может, это и лучше… – Митя сел, притянул его, посадил рядом. – По крайней мере теперь ничего не висит над душой.

– Ага… – Елька вытер нос о коротенький рукав.

– Она тебя отругала?

– Нисколько. Поохала только: "Горюшко ты мое бестолковое. Чего же ты мне сразу-то не сказал, когда я дом перевернула, деньги эти окаянные искала? Ну да ладно, значит так Господь рассудил…" Мить, но она теперь знаешь чего боится…

– Чего?

– Будто я эти деньги не заработал, а… опять где-то… добыл так же… Утром увидала, что у меня голова в пыли, давай мне ее в тазу мыть, а сама спрашивает: "Елик, скажи правду. Ты не выдумал это все про картошку и про того мальчика, про Митю? Ты признайся, я не рассержусь…"

– Но ты же не выдумал!

– Вот я и говорю!.. Митя, пойдем ко мне, а? Ты маме Тане скажешь, что все было по правде. Чтоб она совсем ничего такого не думала.

– Да не надо никуда ходить! Вот доказательство! – Митя выдернул из-под футболки конверт.

– Вот это да… – Елькино улыбчивое изумление длилось целую минуту. Он так и сяк разглядывал снимок, даже вниз головой. То есть себя-то как раз головой вверх…

– Можно взять насовсем?

– Конечно. Один тебе, другой мне!

"Тебе половина и мне половина", – толкнулось в памяти, и почему-то Митя смутился.

– А можно его повесить на стенку?

– Чего ты спрашиваешь! Твоя карточка…

– Но ведь на ней и т ы. Не каждый любит на стенке висеть.

– Ладно, я вытерплю, – рассмеялся Митя. Все-таки Елька был забавное существо.

Но Елька вдруг поскучнел. Съежил плечи, зацарапал краем снимка ногу над коленкой, примолк. Чтобы расшевелить его, Митя спросил:

– Елька, а почему тебя так зовут? Какое у тебя полное имя?

– Полное? Олег… – сказал он полушепотом.

– А почему – Елька?

– Не знаю. Мама так стала звать, когда родился. Еще т а мама. – Он согнулся, твердым углом фотобумаги нацарапал на загорелой коже белые буквы: Ел… Потом будто испугался, стер их помусоленным пальцем. – Мить…

– Что… Ель?

– А давай все же сходим к нам. Фотокарточка – это хорошо, а живой человек это же все равно… доказательнее…

– Да ну, Елька. Неудобно как-то…

– Да чего неудобно-то… – бормотнул он. И согнулся сильнее. И на полустертую букву Е упала крошечная капля. Елька быстро снял ее мизинцем, а мизинец лизнул.

– Елька, да ты что! Ну, пойдем, раз надо…

Елька покачал кроссовками (они чиркали по пыльным подорожникам, что росли в щели асфальта). Прошептал, не подняв головы:

– Ты, наверно, думаешь: вот липучка… Ты не бойся, я не буду приставать со своей дружбой. Только сходим, и всё…

– Балда! Не боюсь я никаких приставаний! Говорю же: идем!

А себе сказал с хмурым ехидством: "Впрягся – вези…" И вспомнил вчерашнюю телегу. Как они с Елькой…

3

В старом деревянном доме, на лестнице, пахло как в лицейской столовой – кислой капустой. А еще – пережаренным луком. Но в Елькиной комнате – совсем иначе: какой-то травой, вроде полыни, и только что поглаженным бельем. Это белье мама Таня укладывала в рассохшийся шкаф.

– Мама Таня, вот он, Митя, – сказал Елька с порога. С тихим торжеством. – А ты говорила, что его нету.

Она глянула из-за приоткрытой дверцы.

– Да чего ты опять придумал-то? Как это нету? Ничего я не говорила. Горюшко бестолковое…

– Здрасте, – скомкано сказал Митя.

– Здравствуй, здравствуй. Елик уж говорил про тебя… Да не снимай башмаки-то, проходи так, у нас ковров нет…

– Был один, да и тот – фью-фью, – радостно разъяснил Елька. – Мить, садись сюда! – И хлопнул по укрытой клетчатым вытертым пледом кушетке. На пледе сидел косматый серый кот. Елька с размаха уселся рядом, взял кота за лапы, надел на плечи, как воротник.

– Его зовут похоже на меня: Емеля. Он не наш, а соседский, но любит спать у меня… Ему знаешь сколько лет? Он мой одногодок.

Одногодок Емеля продолжал спать на Елькиных плечах. Митя сел справа от Ельки.

Комната была большая, а вещи старые. Урчал в углу допотопный, с побитой эмалью, холодильник, поблескивал выпуклым экраном телевизор в деревянном футляре – явно еще "позапрошлого поколения". Косо пересекала комнату составная, из реек и ситца, ширма – за ней, наверно, была кровать мамы Тани.

А еще были обшарпанные стулья, крытый желтой клеенкой стол и хлипкая этажерка с какими-то коробками и редкими книжками (видать, Елькины учебники).

Мама Таня – сухонькая, в длинной юбке и вязаной кофте – собиралась куда-то перед круглым пятнистым зеркалом, подкрашивала губы. "Зачем, все равно же старая", – мелькнуло у Мити. В тот же миг он встретился с отраженной мамой Таней глазами и устыдился. Стал вертеть головой и увидел г л а в н у ю стену.

– Ух ты! Елька, это ты налепил столько всего?

Стена была сверху до низу оклеена крупными фотографиями – видимо, из журналов. В основном нецветными, однотонными. Они сливались в картину со множеством городских панорам, горных и лесных пейзажей, морских заливов с островами…

– Он, он это… – подхватила мама Таня, пряча помаду. – Для него эта радость пуще телевизора. Весной, как продали ковер, начал стену от плинтуса до потолка заклеивать, собирал картинки, где только сумел. "Чего, – говорит, ей, стене-то, пустой быть". Может, и правильно… "Это, – говорит, – моя страна"… Елик, как она у тебя зовется-то?

– Ну чё… – буркнул Елька. Видать, сильно застеснялся, что так бурно всплывают на поверхность его секреты.

– А чего "чё"? Почему не сказать дружку-то, если в гости позвал?

Елька искоса, из-за Емелиного хвоста, глянул на Митю.

– Это… Нукаригва… Есть страна Никарагуа, в Америке, я ее название, вертел, вертел, будто шарики перекидывал. Вот и получилось…

– Хорошо получилось, – похвалил Митя. И Елькину находчивость, и картину. Название же показалось ему малость корявым, но тут дело хозяйское. Он встал и начал разглядывать стену вдоль, поперек и наискосок.

Сперва казалось – неразбериха и путаница. Но вскоре глаз начал схватывать закономерности. Это была именно страна – причудливая и очень пестрая. Березовые и пальмовые рощи чередовались с улицами и целыми городами, где рядом с небоскребами возвышались рыцарские замки. Площадь с римским фонтаном обступали русские сказочные избушки, изогнутый кружевной мост висел над проливом, по которому шли бок о бок белый теплоход и пузатый парусник с длинными вымпелами.