Белый шарик Матроса Вильсона - Крапивин Владислав Петрович - Страница 17

Пил Коптелыч наравне с Юлием Генриховичем, но почти не пьянел, только голосок у него дребезжал сильнее.

Однажды, когда у отчима был редкий момент протрезвления, мама сказала:

– Зачем ты с ним якшаешься. Он же наверняка это… с теми знается. Я видела его на улице с одним… который там работает. Который однажды нашу работу в библиотеке проверял…

Юлий Генрихович ответил с тяжелым равнодушием:

– А я знаю… Я все знаю…

– Потому и пьешь? – помолчав, тихо спросила мама.

– Они меня уже два раза вызывали. С работы…

Мама выдохнула еле слышно:

– Господи, зачем? Все ведь выяснено. Ты же совсем… ни в чем… Чего им надо?

– Кабы знать, чего… – В голосе отчима появилось то насмешливо-болезненное удовольствие, с которым он раньше рассказывал о своих страданиях. – Ласковые беседы ведут, вокруг да около. Может, копают чего… Может, в сексоты планируют…

– Господи…

– Господи тут ни при чем. У них свой господь бог… Ты вот что, дай-ка мне лучше тридцатку. Последний раз…

– Юлик, последние деньги ведь…

– Ну, не ври, не ври, – сказал он добродушно. – У тебя припрятаны, я знаю.

Мама больше не спорила, дала. А вечером Юлий Генрихович заявился с Коптелычем. Оба уже «хлебнувшие», но не очень. Мама встретила их не сердито, даже с Коптелычем на сей раз поздоровалась нормально.

– Садитесь ужинать, я картошку пожарила…

Коптелыч, однако, скромненько притулился у двери, на крытом мешковиной сундуке, а Юлий Генрихович сел у стола, не снимая ватника. Сказал, глядя себе в колени:

– Ты вот что… Наши в «Метро» собираются, чтобы насчет поездки поговорить. На озеро… Ты это… пятьдесят рублей мне еще надо.

«Метро» – так называли забегаловку в подвале на углу Метростроевской и Первомайской.

– Ты же днем тридцать взял!

– Ну, взял! – с привизгиванием крикнул отчим. Видно, решил распалить себя. – Будто я не знаю, что у тебя еще есть!

– Да ведь до зарплаты неделя! Молока не на что будет купить!

– Дай… – тяжело сказал отчим.

– Нет…

– Дай!!

Стасик сжался на своей кушетке. Опять начинается…

– Ну, Юлий Генрич… – заерзал у двери Коптелыч. – Ну, ты это… Может, не надо…

Отчим грузно и медленно поднимался у стола. Он был все-таки пьян. Заметно теперь. Лицо красное, подбородок дрожит.

– Постыдись, – быстро сказала мама. – У тебя же дочь…

Он хрипло вдохнул воздух, шагнул к решетчатой кровати-качалке, опустил в нее растопыренную пятерню. Оскалясь, оглянулся через плечо:

– Придушу эту твою дочь! Если не дашь!

Катюшка проснулась, пискнула. Стасика вдавило в кушетку тугим ударом страха.

– Мамочка, отдай!

Мама рванула ящик комода, выхватила оттуда, бросила на пол две красные тридцатирублевки.

– Не трогай ребенка, зверь!

Отчим схватил деньги, пригнулся, суетливо запихал их во внутренний карман. Коптелыч бормотал:

– Ну, Генрич… Ну, зачем так… Надо по-доброму, чего вы…

Мама, плача, схватила Катюшку, та раскричалась. Отчим выскочил за дверь, Коптелыч, не разгибаясь, за ним. Стасик дрожал и всхлипывал. Не только от страха за Катюшку и за маму, а еще и просто от дикой несправедливости жизни…

Юлий Генрихович не появлялся дома два дня. И без него было лучше, спокойнее. Он пришел в субботу вечером, трезвый и какой-то оживленно-деловитый. Сказал маме небрежно:

– Ты уж прости меня. Сорвался…

– Никогда я тебя не прощу за Катеньку…

– Ну, как хочешь… Может, она сама простит, когда вырастет… А может, и ты простишь, когда с дичью вернусь. На сытый желудок люди добрые… А, Стасик?

Стасик затравленно молчал. Катюшка хныкала на руках у мамы. Отчим достал из куженьки патронташ, снял со стены тулку.

– Ну, скажите «ни пуха, ни пера»…

Опять все молчали… Он неуклюже махнул рукой от двери, зачем-то подмигнул Стасику (или просто дернул веком). И ушел. Навсегда…

На похороны Стасика не взяли (да он и не хотел). Он остался нянчиться с Катюшкой. А чтобы ему было не так страшно и грустно, с ним осталась соседка тетя Женя. Стасик брал Катюшку на руки, когда она плакала, совал ей в рот соску-пустышку и даже сам перепеленывал сестренку.

– Какой ты у мамы помощник, – вздыхала в уголке тетя Женя. Она была пожилая и добрая.

Мама вернулась скоро. Похороны оказались малолюдными и быстрыми. Не было ни речей, ни оркестра. Считалось, что самоубийца – это чуть ли не преступник, какой уж тут оркестр. Лишь друзья-охотники (мама это рассказала потом) трижды выстрелили над могилой из ружей.

Делать поминки мама не собиралась. Но трое мужчин, которых Стасик почти не знал, все-таки пришли с кладбища вслед за мамой. Откупорили бутылку, вскрыли охотничьим ножом банку камбалы в томате.

– Ты уж прости нас, Галина Викторовна, давай по русскому обычаю…

– Давайте, – покорно согласилась мама и тоже присела к столу.

В этот момент появился Коптелыч. Потоптался в дверях, суетливо перекрестился, глядя в потолок.

– Проходите, – отрешенно сказала мама.

Коптелыч сел, выставил еще бутылку. И на этот раз быстро захмелел. Бормотал что-то, клевал носом. А когда все поднялись и решительно взяли его под руки, всхлипнул. Потом оглянулся на маму и проговорил с пьяной назидательностью:

– Из-за страха это он… Да…

– Из-за вас, – тихо сказала мама.

– Не-е… Ты, Вик-ровна, не думай, я не это… Нет…

Один из поминальщиков дернул его к двери.

– Прикуси язык… Извините, Галина Викторовна…

Они ушли. Мама взяла Катюшу и стала кормить грудью. Катюшка смешно чмокала и один раз тихонько чихнула… Она была славная. Совсем крошечная, но умная. В эти дни почти не плакала, будто понимала, что не надо прибавлять маме и брату хлопот. У мамы, когда она узнала про Юлия Генриховича, пропало молоко, и Катюшку сутки или двое кормили из бутылочки с соской. Мама боялась, что это навсегда. Но нет, кажется, дело поправилось. Стасик подошел, тронул мизинцем волосики на Катюшкином темени. Мама сказала:

– Сходил бы ты к ребятам, узнал бы, какие уроки заданы. Три дня ведь в школе не был.

– Ага… Я к Янчику схожу… – Стасик подумал и дернул с зеркала серую пеленку. Объяснил виновато: – Жить-то надо.

2

Стали жить втроем. Денег не хватало. То, что мама получила за свой послеродовой отпуск, были «кошачьи слезы». До первого ноября еще получали хлеб по карточкам отчима. Это было против закона, но продавщица Рая делала вид, что ничего не знает.

Из милиции вернули ружье Юлия Генриховича, которое сперва забрали для следствия. Отдали и велели сразу продать через комиссионный магазин – нельзя держать дома оружие без документов. Заодно мама унесла в комиссионку и единственный приличный костюм Юлия Генриховича. Патронташ, сумку с сеткой для дичи и другие охотничьи принадлежности мама раздала приятелям мужа, которые заходили несколько раз. И остались от Юлия Генриховича кой-какая старая одежда, пустая куженька, бритвенный прибор да щеточка для волос. Прибор мама собиралась отдать брату Юлия Генриховича, если он приедет. Но Александр Генрихович не приехал, болел.

Еще у Стасика осталась на память об отчиме книга «Ночь перед Рождеством». Но Стасик ее спрятал подальше. Всякое напоминание о нечистой силе и ночных страхах было для него непереносимо. Он боялся теперь темных углов, шагов за спиной, разговоров о кладбище. К этим страхам добавилась проснувшаяся опять боязнь закрытого помещения – та, которую он впервые ощутил в лагерном щелятнике. Когда ложились спать, Стасик просил маму оставлять приоткрытой дверь в коридор. А мама говорила, что из двери дует и Катюшка может простудиться…

Прошло три недели. Зимы все еще не было, снег иногда падал, но тут же таял. Темнело рано – когда идешь из школы, земля черная и небо черное, только из окон слабый свет, и от него чуть-чуть искрится подстывшая слякоть. И вот однажды Стасик толкнул калитку, прошел по брошенным через лужи доскам к своему крыльцу и там, сам не зная зачем, оглянулся. И сдавленно закричал: из-за темной поленницы поднималась узкоплечая фигура с наглухо забинтованной головой. Белый кокон жутко светился на фоне черного забора.