Тысяча и один день - Громов Александр Николаевич - Страница 8

Работать плохо было невыгодно, а увильнуть от работы, спрятавшись в кустах, было невозможно: лентяев наказывали взрослые, а на отлынивающих доносили мы сами – из чувства обиды и справедливости, я полагаю. Однако по-прежнему часто лоза гуляла по нашим спинам без видимой причины.

Причина хронической озлобленности наших воспитателей открылась мне в позднем отрочестве, когда я уже в совершенстве освоил пользование сексатором. Наши воспитатели были кастраты или в лучшем случае искусственные импотенты – все до одного. Тогда же я содрогнулся, сообразив, к чему могла бы привести иная ситуация, и мысленно возблагодарил женскую мудрость, подсказавшую какой-то важной персоне мысль раз и навсегда избавить нас от посягательств. Нет, уж лучше стеки и хлысты…

Дважды в день мы становились на молитву перед часовней Первоматери. Один из воспитателей, исполнявший обязанности младшего жреца, монотонно заводил хвалебную песнь, а мы, как могли, подтягивали. Раз в год приезжал жрец более высокого ранга и устраивал большой молебен, чему мы радовались: в такие дни нам не давали работы, правда, и петь приходилось до хрипоты. Отсутствие слуха и голоса не считалось уважительной причиной для молчания, да мы и не отлынивали: как не попеть немного в честь полубогини, подарившей когда-то в невообразимо далеком прошлом жизнь и людям, и нам?

Честное слово, я обожал Первоматерь, хранил под подушкой открытку с изображением Храма в далеком городе Найроби, где в драгоценном саркофаге покоятся ее священные останки, и несколько лет спустя был ошарашен, когда мне попытались разъяснить: под священными останками Первоматери понимаются ископаемые обломки костей самки австралопитека, прозванной Люси и, по мнению науки, являющейся прямым предком людей, иначе говоря, все-таки Первоматерью. Само по себе это не вызывало возражений, но, когда я вдобавок узнал, что Люси была грязным карликовым существом с отвисшими до пупа молочными железами и дряблым морщинистым чревом, изнуренным частыми родами, что она выкапывала из земли какие-то корешки и выковыривала грязными пальцами термитов себе в пищу, – я полез в драку. Наверное, мне было легче лишиться руки или глаза, чем веры. Но произошло обратное: мои руки и глаза остались при мне, синяки и шишки зажили, зато вера в святое… н-да… Вера либо есть, либо ее нет. Когда из-под моей веры вышибли подпорки, она рассыпалась в крошку.

Вначале была рана. Мало-помалу она затянулась. Впоследствии исчез и шрам. Иные запрещенные религии меня не привлекли, и то место души, которому следовало быть наиболее прочным, рухнуло, словно карстовый провал, явив пустоту. Мне и посейчас нечем ее заполнить.

Бесспорно, у эксменов есть душа, нам это объяснили, но душа особого свойства. Лишь лучшие из лучших среди нас могли по смерти надеяться попасть в Рай, нерадивым же предстояло быть ввергнутым в Черное Ничто. Разумеется, и в Раю души эксменов должны были подчиняться душам людей, но это нас не пугало, мы привыкли подчиняться. Пугало Черное Ничто, несуществование, уход в никуда.

И все же страх перед хлыстом действовал сильнее.

С восьми лет нас начали учить читать, с девяти – писать, в десять попытались обучить счету и четырем действиям арифметики. Учили мало – по часу, максимум по полтора часа в день. Гораздо большее внимание по-прежнему уделялось общественно полезному труду, который теперь усложнился: прополка огорода, сбор с картофельных кустов вредного полосатого жука, уборка в помещениях, иногда мелкий ремонт или покраска чего-нибудь. Свободных часов оставалось мало. Насколько я помню, мы тратили их на изобретательные, но неизменно безуспешные попытки преодолеть забор.

Зачем? Наверное, просто для того, чтобы на несколько минут ощутить свободу, а потом вернуться. Думаю, никто из нас не помышлял всерьез о побеге – хотя бы потому, что мы не знали, что ТАМ, и только догадывались, что лес вокруг питомника не бесконечен. Мы хотели вырваться, но не знали, куда и зачем.

Как-то раз над питомником пронеслась буря и повалила старую березу так, что она кроной легла на забор. Наверное, поверх забора шла какая-то сигнализация, потому что уже через час, несмотря на завывания ураганного ветра, мостик на ТУ сторону был ликвидирован с помощью бензопилы.

Однажды лопоухий Женька, мой дружок, шепнул мне на ухо с заговорщицким видом:

– Ч-шш… После работы – у кривой сосны. Не пожалеешь.

Разумеется, в нужное время я был у указанного дерева, и Женька, улизнувший, как и я, от недреманного ока воспитателей, повел меня к забору. Низинка, где заросли крапивы стояли жгучей стеной и вырастали вновь столь упорно, что их отчаялись когда-нибудь свести, была мне, разумеется, хорошо знакома и не представляла большого интереса. В ответ на мое недоумение Женька поднял воротник курточки, втянул сколько мог руки в рукава, заранее поежился и коротко бросил:

– Пошли.

Конечно, крапива не хлыст, но тоже вещь малоприятная. Однако в самой ее гуще возле бетонной стены обнаружился сюрприз – яма полуметровой глубины, заполненная прелой листвой и всяким лесным мусором. Я сразу все понял, да и у Женьки горели глаза.

– Подкоп, да?

– Угу. Мы хотели сверху, а тут, оказывается, вот как можно… Кто-то когда-то начал копать. Но не докопался.

Мы выкинули из ямы мусор и начали копать, ковыряя землю сучками, выбрасывая ее пригоршнями, и за этим занятием едва не прозевали построение на ужин. Естественно, у нас хватило ума сообразить, что запачканные руки и колени – не то зрелище, которое следует являть воспитателям. Наверное, наши предшественники, начавшие подкоп, не были столь осторожны.

Мы работали в глубокой тайне, не посвятив в наш замысел никого (хотя лично у меня язык чесался неимоверно – рассказать) и вообще соблюдая все конспиративные предосторожности. Земля поначалу оказалась довольно податливой, отчего края ямы вскоре начали осыпаться. Пришлось рыть не только вглубь, но и вширь, сводя яму на конус. Мешали древесные корни. Потом пошла сплошная глина. Вдобавок мы могли посвятить рытью никак не более часа в день. Все же спустя неделю глубина ямы достигла нашего роста, а проклятый бетонный фундамент и не думал кончаться, наводя нас на унылые мысли.

– А может, оно такой же глубины, как и высоты? – высказал я однажды вполне фантастическое предположение, имея в виду под «оно» наш бетонный периметр.

Женька подумал и мотнул головой:

– Не, Тимк, вряд ли. Ты знай копай! Устал – вылазь, я покопаю…

Вскоре зарядили дожди, и наша яма до половины наполнилась мутной жижей. Мы условились продолжить подкоп, как только установится хорошая погода.

Она так и не установилась: вся вторая половина лета выдалась холодной и дождливой. А в конце лета нас, однолеток, однажды построили в длинную шеренгу и примерно каждому второму велели сделать шаг вперед, выкликая поименно.

Мне – велели. Женьке – нет.

Больше я никогда его не видел и не знаю, закончил ли он все-таки наш подкоп, а если закончил, то чем для него это обернулось. Нас, вышедших вперед, увезли сейчас же, дав десять минут на сборы. По правде говоря, собирать было особенно нечего.

Я и сейчас думаю, что у Женьки ничего не вышло с тем подкопом. Вернее, мне долгое время хотелось так думать. Было бы обидно, если бы получилось у него одного, без меня.

Но что бы он нашел на той стороне?

В тот день я увидел еще одну женщину, уже вторую и совсем не похожую на нашу директрису. Если та напоминала старую, пусть и ухоженную лошадь, то эта – лихую наездницу. Она была, наверное, вдвое моложе и вдесятеро красивее нашей прежней владычицы, а двигалась стремительно и порывисто, причем с такой уверенностью, что, казалось, стены должны были рассыпаться в прах при ее приближении, а столетние ели – выкапываться из земли и удирать на корнях. И у нее были на то основания. Стены, конечно, не падали, и деревья вели себя прилично, а вот телепортацию мы увидели своими глазами.

Она направилась к автобусу – весело, танцующей походкой – и вдруг исчезла с легким хлопком. Я не сразу понял, куда она делась, и очень удивился, заметив ее уже сидящей в автобусе рядом с водителем. Такое вот чудо. Кто-то из наших не выдержал, показал пальцем – и, естественно, тут же получил по рукам.