Прокаженный король - Бенуа Пьер - Страница 28

Апсара не присутствовала на этих завтраках. Хотя миссис Вебб и была совершенно свободна от подобных предрассудков, но все же охотно допускала, что посадить резидента за один стол с туземной танцовщицей — значит поставить его в довольно фальшивое положение. До моей поездки в Компонг-Том мне никогда не приходилось обращать на это ее внимание. В последние дни Максенс как будто смутно догадывалась о моем разговоре с главным резидентом. И, как мне показалось, с того дня веселость ее стала несколько умереннее. Впрочем, всякая натянутость исчезала, как только мы оставались одни, и никогда Апсара не имела случая заметить какого-либо изменения по отношению к ней с нашей стороны. Милая Максенс! Она была так деликатна. И эта природная деликатность сочеталась с ее свободной манерой держать себя. Я никогда ни в одной женщине не встречал ничего подобного!

Уже близок был тот день, когда она должна была нас покинуть. Я даже не осмеливался спрашивать ее об этом. На следующий день после моего приезда в Компонг-Том она получила предлинную телеграмму. Распечатав, она прочла ее в моем присутствии — я мог спрашивать ее только глазами.

— Итак, — сказала она, вздохнув, — нужно подчиниться. Еще две недели! Хоть этого добилась!

— Только две недели? Почему же не больше?

— Милый друг, нужно быть благоразумным. Я ведь здесь не дома, и, быть может, мое пребывание здесь слишком затянулось, по крайней мере с точки зрения ваших интересов.

— Максенс, что вы хотите этим сказать?

— Выслушайте меня. Ведь я приехала сюда только на две недели. Мой кузен, адмирал, согласился по моей просьбе отсрочить на месяц свой вторичный приход в Сайгон. Третьего дня я протелеграфировала ему, прося отсрочки еще на месяц. Вот ответ на это. Только две недели! Больше он не может. Через две недели он будет в Сайгоне. И я должна там быть.

— Но ведь он же имеет право распоряжаться как хочет.

— Не настолько, как вы думаете. Ведь он не какой-нибудь владелец яхты, путешествующий ради собственного удовольствия. За ним повсюду следуют целых двадцать пять штук военных судов! А ведь это бросается в глаза… Я и так боюсь, что навлекла на него какие-нибудь подозрения. Прочтите внимательнее его телеграмму: «Совершенно невозможно. Подозрительность Японии сильно возбуждена присутствием в течение месяца в корейских и маньчжурских водах американской эскадры. Справка по этому поводу японского посланника в Белом доме. Запрос в сенате. Тысяча сердечных сожалений».

— Все это кажется мне довольно серьезным, — сказал я. Она пожала плечами.

— О, не огорчайтесь. Он занимает достаточно большой пост, чтобы защитить себя. Но с моей стороны было бы не-

хорошо настаивать. Он и так уже был очень мил. Он сделал все, что мог.

— Да, — повторил я грустно, — он сделал все, что мог. В последние дни мы посетили все те места, где были так счастливы. Когда мне теперь случается видеть план Ангкора, он заставляет всплывать в моем воображении мощные развалины города, ограда которого когда-то защищала великолепие кхмерского государства.

Но сколько интимных подробностей вношу я в этот план! Газовый шарф, забытый на могучей шее гаруды; свежие, только что сорванные орхидеи, оставленные у подножия божества из голубого камня; шум шагов, то замедленных, то ускоренных и наконец остановившихся в темной галерее, в конце которой черный треугольник открывает вид на зелень и золото лесов… Видишь, сколько искушений для археолога! Я не спрашиваю себя, что больше люблю: Байон, Ангкор-Ват или Та-Прохм? А спрашиваю: «Где сильнее билось мое сердце — в Та-Прохме, в Ангкор-Вате или Байоне?»

Максенс шла впереди, с любовью рассматривая скульптуру, связывающую звенья гигантской азиатской эпохи. Апсара шла за ней, сосредоточенная и молчаливая. Казалось, ни один камень этого чудовищного некрополя не ускользал от их внимания. Казалось, одна и та же страсть воодушевляла этих женщин, столь несхожих между собою. Максенс — высокая, белая. Солнце золотило ее волосы каждый раз, как только проникало в какую-нибудь щель в сумраке зелени или гранита. Апсара в своих темных покрывалах, загадочная, как те божественные танцовщицы из камня, у подножья которых мы проходили и которые, казалось, улыбались своей земной сестре.

Временами Максенс останавливалась, внимательно рассматривая какую-нибудь статую или барельеф. Она обращала на них внимание Апсары, говорила тихо, почти шепотом, подавленная величием развалин, иногда обращалась ко мне. Я замыкал шествие.

— Что вы скажете об этом, милый друг? Ведь правда, это Кришна, натягивающий свой лук и направляющий стрелу в того старика, а старик — это Равана?

— Нет, Максенс, это не Кришна, не черный бог. Это изображен Кама, бог любви, индийский Купидон. Посмотрите, тетива его лука сделана из сплетенных пчел. Его стрела метит не в Равану, а в Шиву, единственного бога, никогда не знавшего любви. А здесь Шива изображен в образе лесного отшельника — самый страшный его образ, ибо тот несчастный, который встретит его, не сможет под этим человеческим обликом узнать, с каким безжалостным божеством он имеет дело.

Она благодарила меня улыбкой, становившейся день ото дня все более печальной и нежной.

Другой раз она сказала:

— Я никогда не замечала раньше этого обелиска. Если я не ошибаюсь, это на санскритском языке?

— Да, на санскритском, и это одна из самых замечательных в Камбодже надписей на этом языке. Благодаря ей мы знаем генеалогию Ясовармана, знаем об основанном этим принцем монастыре. Коэдэс перевел и комментировал ее. Этот перевод был напечатан в «Journal Asiatique» , в марте или в апреле 1908 года, кажется.

Мы были тогда в Тен-Пранаме, все это происходило недалеко от колоссальной статуи Будды, вокруг которой кружился в лесном полумраке рой бабочек — зеленых и розовых.

Максенс, взволнованная, схватила меня за руку.

— Ах! — прошептала она. — Единственное, что может умерить мою печаль, это моя гордость. Теперь, не правда ли, я могу сказать мое «Ныне отпущаеши»?

Дня за два до ее отъезда мы вышли из виллы очень рано утром. Мы были с Максенс одни. Апсара не пошла с нами — быть может, ее задержало какое-либо важное дело, или просто она не хотела мешать нам в последние дни.

Во время прогулки мы случайно очутились у террасы Прокаженного короля и, не сговариваясь, поднялись по боковой лестнице, ведущей на нее.

У Максенс в руках был пучок каких-то лиловых цветов — ей только что дала их камбоджийская девочка. Она положила их на колени статуи.

Несколько мгновений мы стояли молча. Мрачный взгляд божества, казалось, блуждал по цветам. Максенс вздохнула.

— Подумать только, — сказала она, — помните, вначале я вам чуть не устроила из-за него целую сцену! А теперь нахожу его почти прекрасным.

— Максенс, вы всячески стараетесь доставить мне какое-либо удовольствие, но ведь я не ребенок и сумею, пожалуй, снести и противоречия…

— Да нет же, право, он красив, очень красив. Но какая бесконечная печаль в его взгляде! Это выражение художник придал ему, очевидно, не случайно. А вы не знаете причину?

Один момент я готов был сказать ей все и рассказать страшную бирманскую легенду и то, что здесь, совсем близко, в двухстах метрах, в подземельях Клеанга, находятся бочки с взрывчатыми веществами, способными в один миг уничтожить всю старую кхмерскую столицу. Мне казалось чудовищным хранить тайну от нее, такой доверчивой. Но, увы, это была чужая тайна, и я промолчал.

Она смотрела на меня с молящим беспокойством.

— Уйдемте отсюда, — сказала она наконец, — уйдемте.

Мы не спеша покинули террасу. Дойдя до первых ступенек лестницы, Максенс обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на трагическое лицо божества.

Сумерки застали нас у рвов Ангкор-Вата, в юго-восточной его части. Мы проделали ту же прогулку, что и в первый день — шли лесом, мимо храмов. И все это вышло как-то само собой, мы даже не сговаривались.

Я сказал об этом Максенс.

— Скоро уже два месяца, — пробормотала она. — Два месяца! Вы ведь не будете никогда о них жалеть? Нет?