Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна - Страница 61

– Но я же совсем его не ругала за эту фигурку! – словно оправдываясь, сказала она. – Пусть играет, сколько ему надо, зачем вы у него забрали?

– Не трэба, – жестко отрезал тот. И, секунду поколебавшись, добавил: – Ён вам тую перадау паглядзець, што сам зрабиу. Хацице?

– Конечно, хочу! – воскликнула Тоня. – Я же его и просила, чтобы он мне свою потом показал.

Он опустил руку в карман широких холщовых штанов и достал еще одну деревянную фигурку. Конечно, у нее мало было общего с оригиналом: вырезана она была кривовато, раскрашена и вовсе не была. И все-таки сквозь все неумение автора в этой наивной самоделке чувствовалось то же, что было в настоящей танцовщице: трепетное движение.

Две статуэтки лежали на двух его ладонях. Тоня смотрела на них и понимала, что видит не деревянные фигурки, а только эти широкие, с буграми мозолей и с неожиданно длинными, не крестьянскими пальцами ладони.

– Очень красиво... – пролепетала она и протянула руку, чтобы взять самодельную фигурку.

Ее рука, дрогнув, коснулась не фигурки, а его руки. Он медленно сжал пальцы. Фигурка упала на траву; Тонина рука замерла у него в горсти. Так же медленно, как будто самому себе не веря, он притянул ее к себе и, не обняв, поцеловал в губы. Она подняла свободную руку, словно хотела защититься или оттолкнуть его, но вместо этого коснулась сводящих с ума струн у него на шее. От этого прикосновения все поплыло у нее перед глазами, и, когда он притянул ее к себе еще ближе, прижал совсем, всю, – она не могла сопротивляться. Да и не хотела.

Кажется, он чувствовал в эти минуты то же, что и она. Во всяком случае, глаза его стали как небо в тумане. И сквозь этот туман метались в них грозовые страстные проблески.

Не говоря друг другу ни слова, они прошли по берегу туда, где зелеными шарами нависали над водой густые вербы, скрывающие узкую, заросшую травой полоску между их корнями и водой. Бессильно опустившись на траву, Тоня смотрела, как он стягивает через голову рубаху, как вздрагивают, перекатывая мускулы, загорелые его плечи. Ее он раздевать не стал – может, потому, что она и так была все равно что голая в своем облепившем мокрое тело платье.

А его тело было неудержимым. Хотя она ведь и не пыталась его удержать – наоборот, приподнявшись на локтях, прижималась к нему снизу, как мокрый листок к дереву. Она впервые была с мужчиной и знала, что ничего не умеет, но это почему-то не пугало ее, как не испугало бы то, что она впервые идет в дождь босиком по траве или дышит разреженным небесным воздухом.

Она не поняла, груб он с нею или ласков. Нет, наверное, он все-таки не был ласков, хотя то, как он был с нею, не называлось и грубостью. Он просто был с нею – весь, всем своим сильным телом и чем-то еще, что не было телом, а было только чувством и не имело названия.

От его тела, рвущегося в нее и всю ее разрывающего, ей было больно, а от этого неназываемого чувства – счастливо, и потому нельзя было понять, от боли или от счастья вскрикивает она, обнимая его всего руками и ногами, изо всех сил вдавливая пальцы в его голую спину в ту минуту, когда весь он уже в ней.

Губы у него были шершавые, запекшиеся, и его поцелуи царапали ей губы, все лицо. И ресницы колко касались ее щек, лба, когда он целовал ее снова и снова. Они были очень длинные, его ресницы, только теперь она поняла, что в самое первое мгновение, когда его увидела, то сразу представила, как эти длинные острые стрелы касаются ее лица.

Поцелуи его были неутолимыми, бесконечными, Тоня пила их, как воду из темного озера, и не могла напиться. И чувствовала, что он не может напиться ее губами тоже, оттого такие шершавые, такие запекшиеся у него губы.

Страсть сжигала их на мокрой траве, и в этой сумасшедшей, мгновенно охватившей и никак не отпускающей обоих страсти было уже неважно, грубы они оба или ласковы.

Тоня не почувствовала, когда закончился в нем этот стремительный, несдерживаемый порыв. В ней самой он не закончился – так же, как и не начинался. Просто с той минуты, когда он посмотрел на нее, стоящую по грудь в темно-прозрачной воде, она поняла, что их совершенно ничего не разделяет, что это стало так задолго до того, как они встретились, и что это должно быть так, потому что иначе быть не может.

Тут что-то перекатилось у него в груди громовым раскатом, он прижал Тоню собою еще сильнее, совсем вдавил ее в мокрую приозерную траву и землю, его голова упала ей на грудь, заметалась между ее плечами, а сам он забился и застонал от боли. Или не от боли?..

Когда он замер, она почувствовала, что и ее тело замирает, совсем лишается сил; скользнули вниз, отпуская его, ее ноги и руки. Если бы он теперь встал и ушел, даже не взглянув на нее, Тоня ничуть не удивилась бы.

Но он все-таки не ушел – только, побыв мгновение в неподвижности, медленно приподнялся над нею, лег рядом и отвернулся. Тоня тоже не могла заставить себя посмотреть ему в лицо. Она села и сразу почувствовала, что он смотрит ей в спину. Его взгляд прожигал и ранил. Тоня обхватила себя за плечи руками, как будто надеялась заслониться от его взгляда, но это не помогло. Наверное, если бы она заслонилась от него броней, его взгляд все равно оказался бы сильнее такого слабого препятствия. Она обреченно положила руки на колени, оставляя ему делать с нею все, что он хочет.

Его ладонь легла ей на плечо, замерла, как будто прислушиваясь. Тоня не могла обернуться, не могла даже пошевелиться. Невозможно было выдержать то, как лежит на ее плече его рука, и не потому невозможно, что она была тяжелая, хотя, конечно, она была тяжелая, но потому, что Тоне мало было сейчас любого его прикосновения. В ней ничего ведь не кончилось, и все ее тело изнывало от единственного желания: снова чувствовать на себе, в себе все его тело.

– Ты... кто? – вдруг спросил он.

Она совсем не ожидала, что в его голосе может звучать такое растерянное недоумение. Как если бы он встретил на берегу русалку и не мог в это поверить.

Она осторожно обернулась. Он уже не лежал, а сидел рядом с нею, почти касаясь подбородком ее плеча. Белое пятнышко у его виска исчезло, слилось с густым загаром.

– Я? – В эту минуту она и сама не знала, кто она такая. – Тоня... Антонина.

– Даже имя не спросил, – мрачно сказал он. – Накинулся, как зверь какой. Ты прости.

Она с удивлением поняла, что теперь он говорит по-русски, и говорит так же отчетливо и чисто, как недавно говорил по-белорусски. Она хотела спросить, как его зовут, но не спросила: не могла представить, что у него может быть имя, как у обыкновенного человека. У обыкновенного человека молнии не живут в глазах.

– Меня Кастусь зовут, – сказал он. – Константин по-вашему.

Тоня вздрогнула – меньше всего она ожидала, что он может носить имя ее отца.

– Извини...те... – пробормотала она. – Я не думала...

– А я разве думал? Что ж оно такое между нами получилось?.. Ну, вставай уже.

Он поднялся и протянул ей руку. Тоня отвела взгляд от его бедер, которые оказались прямо у нее перед глазами, и торопливо встала сама. Он быстро надел штаны, рубаху. Ноги у него были босые.

– Я... пойду? – полувопросительно-полуутвердительно произнесла она, глядя на него снизу вверх – Кастусь был на голову выше.

– До дороги провожу тебя, – сказал он. – Не боишься в этом озере купаться?

– Разве оно страшное?

– Может, и не страшное, а говорят, несчастливое. Не слыхала такую байку? Как девушка парня полюбила, а он сюда с другой купаться пришел. Она, как это увидела, так озеро и прокляла. Чтоб кто в нем выкупается, тот счастья в жизни не узнал.

– Я этого не боюсь, – улыбнулась Тоня.

– Что ж так?

Его бровь удивленно вскинулась, и от этого лицо перестало быть суровым.

– Так... А как эти цветы называются?

Она подняла с травы измятый букет желтых цветов, которые собрала в воде.

– Лотать.

– Как? – не расслышала Тоня. – Лотос?

– Можно и лотос.

– Я думала, лотос только в Египте растет. Трава забвения.