Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна - Страница 60

Катя выпустила пленника и протянула Тоне отнятую у него статуэтку. Тоня сразу взяла мальчишку за руку. К ее удивлению, он не стал вырываться – наоборот, вцепился в ее руку так крепко, что она чуть не вскрикнула. На вид ему было лет десять, но ладонь у него была совсем не детская – мозолистая, широкая.

– Ты с ним поосторожней, – сказала ей вслед Катя. – Пообещала, так уж ладно, покажи свою игрушку, а так-то... Смотри, чтоб он потом кошелек твой не пришел посмотреть!

Тоня с мальчишкой пошли вдоль канавы за околицу. Минут через пять Тоня первой нарушила молчание.

– Я каждый год в командировку что-нибудь из дому беру, – сказала она. – У меня там много красивого есть, вроде этой танцовщицы. А с красотой жалко ведь надолго расставаться, да?

Мальчишка шмыгнул носом и судорожно выдохнул:

– Ага...

При этом он поднял на Тоню глаза, и она чуть не ахнула: они были ярко-синие, как васильки в поле. К тому же и волосы у него при ближайшем рассмотрении оказались не белобрысые, а ржаные, и ощущение того, что она говорит не с мальчиком, а прямо с летним полем, от этого еще усилилось.

– Меня Тоней зовут, – сказала она. – А тебя?

– Базыль...

– Какое имя необычное!

– Звычайнае имя. – Он пожал плечами, глядя на свои босые, покрытые цыпками ноги. – Па-вашаму Василь будзе. – И вдруг, снова вскинув на Тоню свои летние глаза, горячо проговорил: – Я не хацеу тваю цацку скрасци! Я да бабы Ядвиги прыйшоу, у якой вы у хаце живёце, яна матки маёй матка. А як ужо у бабы пабыу и да хаты пайшоу, дак и убачыу... тваю... Яна нибы жывая дзяучынка на акне плясала, тольки што маленькая!

Тоня вспомнила, что, уходя утром на работу, в самом деле оставила фигурку танцовщицы на подоконнике; прежде она всегда прятала ее в рюкзак, потому что стеснялась Кати.

– Я не могу тебе ее подарить, – виноватым тоном сказала она. – Она у меня... на память осталась.

– Я б назауседы и не узяу! – так же горячо проговорил мальчик. – Я думау, ты сёння позна прыйдзеш, можа, не убачыш... А заутра б я яе цихесенька назад прынес. Я на выселках жыву, недалека, раницай прыбег бы.

– Так ведь сейчас вечер уже, – улыбнулась Тоня. – Что бы ты с ней до утра стал делать?

Базыль снова опустил глаза.

– А я б за ноч такую ж самую зрабиу, – наконец чуть слышно произнес он. – Мы б з таткам з липы зрабили... Татка у мяне настауник, у школе працуе. Ен и маляваць можа, и усе-усе!

– Знаешь что, – сказала Тоня, – раз так, бери ее, в самом деле, до завтра. Или не до завтра, а на сколько тебе надо. Пока такую же не сделаешь. А потом эту мне обратно принесешь. Ладно?

Его глаза брызнули такой синевой, словно васильки, которые в них цвели, прежде были только бутонами, а теперь наконец распустились.

– Дзякуй вам! – воскликнул Базыль. – Я абавязкова занясу! Хацице, Богам пабажуся? Мяне баба Хрысцина, таткина матка, пра Бога навучыла!

– Я тебе и так верю, – серьезно сказала Тоня. – Ты и ту, которую сам сделаешь, тоже принеси, хорошо? Мне интересно посмотреть.

Она еще с минуту смотрела, как мелькают в лопухах босые пятки – казалось, даже они сверкают счастьем, – потом улыбнулась и пошла домой.

По воскресеньям Тоня на весь день уходила на лесное озеро. Вообще-то это было даже не озеро, а озерное оконце – небольшое, с темной водой, в которой, как живые, извивались длинные ленты подводной травы. Но вода в нем была чистая, как в самом настоящем озере, и, главное, неглубокая. То есть глубина была достаточная, чтобы можно было плавать, но при этом такая, что невозможно было утонуть. Тоня потому сюда и ходила. Она любила воду, но чувствовала себя в ней не слишком уверенно, все-таки не посещала ведь в детстве бассейн, а научилась плавать уже взрослой. Поэтому большое, настоящее озеро, на которое ходили купаться все работавшие на торфяниках, вызывало у нее опаску.

А здесь, на этом озерце-оконце, ей нравилось все: и его темно-зеркальная вода, и мелкие, но с крупными круглыми листьями цветы, которые поднимались из этой воды, и, главное, ощущение полной ото всех отдельности и удаленности, которое у нее с этим местом связывалось. Идти сюда было недалеко, но при этом почему-то казалось, что оно находится в глухой лесной глуши. К тому же ни деревенские, ни приезжие сюда не ходили, потому что с этим озером была связана какая-то древняя легенда. То ли в нем кто-то утопился, то ли, наоборот, выходила из него какая-то ведьма... В ведьм Тоня не верила, а утонуть в неглубокой воде было маловероятно, так что и в утопленников она не верила тоже.

Она развязала небольшой узел со своей грязной одеждой и быстро выстирала ее в озерной воде. Потом сняла одежду и с себя и выстирала ее тоже. Она всегда стирала в выходные все, что скапливалось за неделю, и брала с собой на озеро чистое платье, в которое потом переодевалась.

Но прежде чем переодеться, Тоня шагнула с травянистого берега и медленно поплыла к растущим прямо в воде цветам. Они были ярко-желтые, но чувствовалось в них что-то печальное, туманное. Тоня решила сорвать их, принести домой и спросить у хозяйки, как они называются.

Она нарвала целый букет и поплыла обратно, толкая его перед собой по воде. Доплыв до берега, бросила мокрые цветы на траву и, за эту же траву схватившись, выбралась из воды.

И тут же со вскриком прыгнула в нее снова.

На берегу, шагах в пяти, стоял мужчина в светлой льняной рубахе. За месяц, проведенный в Глуболье, Тоня больше его не видела, но узнала сразу. Трудно было не узнать этот взгляд из ореола густых ресниц, из-под сурово сведенных бровей.

Она неподвижно стояла по грудь в воде и неотрывно смотрела в его неласковые глаза. Он стоял так же неподвижно и смотрел в ее испуганные глаза так же неотрывно. У края его глаза проступало и тянулось к виску белое стреловидное пятнышко.

– Отвернитесь, пожалуйста, – наконец проговорила она. – Я оденусь.

Он медленно отвернулся. Выбираясь из воды, Тоня видела, как напряжена его спина. Вся дрожа, она натянула платье на мокрое тело и растерянно себя оглядела. Платье облепило ее так, что его как будто и вовсе не было. Но невозможно ведь держать человека в ожидании, пока она высохнет! Если он не ушел сразу, значит, оказался у этого озера не случайно, а чтобы с ней о чем-то поговорить.

Она смотрела ему в спину, не зная, что сказать. Я уже не голая, можете оборачиваться, что ли? Или – я мокрая, вот так и стойте? Он обернулся. Его движение опять, как тогда на покосе, показалось Тоне очень медленным. И опять у нее пересохло в горле, когда она увидела, как в этом медленном полуобороте отчетливо обозначаются струны у него на шее, в глубоком вырезе рубахи.

– Выбачайце, – сказал он, снова посмотрев на нее этим невозможным, неласковым, но неотводимым взглядом; пятнышко у его виска побелело еще больше. – Мне ваша сяброука сказала, што вы сюды ходзице. Я и хацеу хутчэй вам вярнуць.

Только теперь Тоня увидела, что он протягивает ей фигурку танцовщицы. В его огромной руке она казалась совсем маленькой и какой-то беспомощной.

– А где вы ее взяли? – растерянно выговорила Тоня.

У нее просто губы замирали, когда она видела его перед собою! Что это такое, почему?.. Она не знала.

– Хлопчык мой прынес. Сын. Кажа, вы дали. Ци прауда?

– Правда, – кивнула она. – Он хотел такую же вырезать. А почему он сам не пришел?

В Глуболье, как и во всем Полесье, по-белорусски говорили все, поэтому Тоня давно научилась понимать этот язык. Да он и несложный был, даже, пожалуй, красивый, только слишком жесткий на слух, почти грубый.

Ее собеседник говорил по-белорусски иначе, чем все здешние жители. Он совсем не вмешивал в свою речь русские слова, поэтому она не казалась по-деревенски неправильной, как у других глубольцев. Эта правильная жесткость речи как-то очень совпадала со всем его обликом.

– Захварэу, таго и не прыйшоу, – ответил он. – Пературбавауся, вось и захварэу.

«Пературбавауся» значило «переволновался». Услышав это, Тоня и сама взволновалась.