Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна - Страница 41

– Вы правда так думаете? – недоверчиво переспросил Никитка.

– Ты меня больше не спрашивай, правду ли я тебе говорю. Я тебе неправду говорить вообще не собираюсь, так что вопрос ваш, молодой человек, довольно обидный, – веселыми булгаковскими словами ответил Матвей. – И на вы, по имени-отчеству тоже можешь меня не называть. Не такой я еще старый.

– Я не буду! – клятвенно пообещал Никитка.

– Что не будешь? – улыбнулся Матвей.

– Ничего не буду! То есть... В общем...

И тут он вдруг заплакал, впервые за все время их знакомства. Слезы текли у него из-под очков, попадали в рот, падали на стол и впитывались в некрашеные доски... Увидев этот горестный поток, Матвей растерялся.

– Никит, ты что? – Он вскочил с низенькой скамейки, на которой сидел у печи, и в полшага оказался рядом с Никиткой. – Я тебя обидел, да? Черт, не умею я с вами!..

– Вы... ты... все умеете... – всхлипнул Никитка. – Все-все! Я с тобой ничего не боюсь, только боюсь, чтобы вам со мной не надоело.

– Мне с тобой не надоест, – расстроенным голосом сказал Матвей. – Ни за что не надоест, даже если ты плакать будешь. Но ты все-таки не плачь, я тебя очень прошу.

Он и представить не мог, что такими трудными могут оказаться отношения с таким маленьким мальчишкой! Сам он был в детстве бесстрашен, безогляден и, наверное, прост для окружающих. А тут он вдруг прикоснулся к хрупкому миру, в котором каждое вскользь брошенное слово могло оказаться мучительным и каждый шаг надо было делать как по тоненькому льду. Сначала ему стало от всего этого не по себе, но о себе он тут же думать перестал. Он-то взрослый человек, и если есть у него какие-то трудности, то взрослый человек для того и предназначен, чтобы с трудностями справляться. А вот как быть маленькому мальчику, который, оказывается, половину своих лет считал себя неправильным и поэтому боялся жить?

– По-моему, ты сегодня устал, – стараясь, чтобы голос звучал в меру весело, то есть без идиотской бодрости, сказал Матвей. – Ехали долго, потом снег чистили, потом печку топили, ужин готовили... Точно устал!

– Мы же с вами все вместе делали, – последний раз всхлипнул Никитка. – А ты же ведь не устал.

– Мне больше времени надо, чтобы устать, – объяснил Матвей. – Потому что у меня порог выносливости выше. Теперь выше, – уточнил он. – А раньше был примерно такой же, как у тебя.

– У тебя выносливость в Таджикистане развилась, да?

– В Таджикистане. Но и до этого тоже. Есть довольно простые способы ее развить. Дело ведь не в мускулах, а в голове, так что у тебя все отлично получится. Пойдем, пока будешь засыпать, я тебе расскажу.

Конечно, Никитка устал. Минуты три он изо всех сил таращил глаза и вслушивался в байки про порог выносливости, которые Матвей излагал ему, пока он надевал пижаму и накрывался тяжелым лоскутным одеялом. Но как только голова его коснулась пестрой наволочки на большой пуховой подушке, ресницы у него словно клеем стянуло.

– Я все слу-ушаю... – пробормотал он. – Все-все...

Матвей выключил свет и вышел из горенки, в которой устроил Никитку. Себе он постелил в комнате, где топилась печь. Свет он здесь зажигать не стал: луна светила ярко, ее было видно даже сквозь ситцевые занавески. Да и любые действия, которые он мог бы сейчас совершить, были слишком простыми, чтобы для них требовался другой свет, кроме лунного.

Чувство неловкости, едва ли не страха, которое возникло от прикосновения к хрупкому и редкостному детскому миру, совсем прошло. Теперь, когда Никитка не задавал ему трудных вопросов и не смотрел взволнованными глазами, Матвей с удивлением понял, что ему не хватает и вопросов этих, и взгляда. Все это было гораздо лучше, чем мгновенно обступившее его одиночество.

«И правда, как Кай без Герды», – со страхом мельк-нуло в голове.

Он сел на табуретку у стола, зачем-то выдвинул скрипучий ящик. По комнате сразу распространился странный запах – тонкий, непонятный, но вместе с тем волнующе ощутимый. Он перебивал даже стойкий запах яблок, который стоял здесь всегда. Матвей включил настольную лампу и выдвинул ящик подальше.

В ящике лежали какие-то разноцветные лепестки и деревянные бусы. Присмотревшись, Матвей понял, что лепестки – это маленькие пестрые заколки. Их было много – он зачерпнул их, как воду, и они нежно, как вода, потекли у него между пальцев. Он поднес их к лицу: показалось, что от них-то в самом деле, как от цветочных лепестков, и исходит этот странный, томящий запах. Но заколки ничем не пахли. Запах шел от деревянных бус, Матвей понял это, как только взял в руки и их тоже.

Бусы были сделаны из можжевельника. Давным-давно, в детстве, Матвей поехал с мамиными родителями в Ялту, в пансионат Академии наук. Когда пришло время возвращаться в Москву, он долго бродил по ялтинской набережной, размышляя, что и кому привезти в подарок. Тогда-то он и увидел на сувенирном лотке, который стоял прямо под сделанной в виде слоновьих ушей ротондой, такие вот можжевеловые бусы из шариков разного цвета, от темно-коричневого до молочно-белого. Но главным в них был не цвет, а запах. Свежий, тонкий, он почему-то казался тревожным и вместе с тем неодолимо притягательным. Матвей не решился тогда купить такие бусы ни маме, ни Антоше. Наверное, именно из-за необъяснимой тревоги, которая от них исходила. Но запах, оказывается, запомнил навсегда.

Точно такой запах – надломленной ветки – шел от можжевеловых бус, которые лежали сейчас у него на ладони. И чувство тревоги, смешанной с неодолимым притяжением, было точно таким же.

«Это что такое? – растерянно подумал Матвей. – Откуда здесь все это?»

Ни мама, ни Антоша никогда не носили таких смешных и нежных заколок, и бус таких у них, кажется, не было. Или просто он не знал?

Но только Матвей подумал, что мог и не знать подробностей про мамины украшения, как сразу же догадался, кому они на самом деле принадлежали. Ну конечно, мама ведь писала ему в армию, что эта их Маруся однажды жила в Сретенском! Зачем, почему, этого Матвей не запомнил, потому что ему не хотелось думать про эту девочку и помнить о том, что она вообще была.

Он бросил бусы в ящик и резко задвинул его. Но запах не исчез – остался на ладони, как живое прикосновение. Матвей потер ладонь о щеку, чтобы избавиться от этого ощущения, но и это не помогло: тревожный можжевеловый запах, наоборот, стал чувствоваться совсем близко. Как будто и не на щеке даже, а где-то... Да черт его знает где! В душе, что ли?

– А сейчас мы по какой аллее идем, Печальных Вздохов или Счастливых Встреч? – тяжело дыша, спросил Никитка.

После двух часов лыжной прогулки он еле переставлял ноги, но вопросы задавал с неизменной, не зависящей от усталости частотой.

– А ты как думаешь? – сказал Матвей. – Какое у тебя на этой аллее настроение?

– Счастливое, – ни на секунду не задумавшись, ответил Никитка.

Ноги у него подкосились, и он шлепнулся в снег.

– Значит, это аллея Счастливых Встреч.

Матвей протянул лыжную палку. Никитка схватился за нее и встал на ноги.

– А откуда ты знаешь? – тут же спросил он. – Твоя бабушка тебе объяснила, чем они друг от друга отличаются, да?

– Не объяснила. Просто, по-моему, аллея, на которой когда-то были счастливые встречи, всегда будет отличаться от той, на которой были печальные вздохи.

– Ну да! – недоверчиво сказал Никитка. – И через сто лет?

– И через сто. И через тысячу.

– А почему ты так думаешь? – В Никиткином голосе все же звучало сомнение. – Ты где-нибудь про это читал, да?

– Нет. Я, честно говоря, раньше ни про что такое вообще не думал.

– А когда подумал?

– Здесь и подумал. Когда мы с тобой стали по этому парку бродить.

Антоша действительно не рассказывала ему, как распознать в заброшенном помещичьем парке аллеи, которые когда-то назывались Аллеями Печальных Вздохов и Счастливых Встреч. Да она и сама не знала, что это были за названия, существовали они всегда или их в войну придумали сретенские девчонки, когда бегали в этот парк на свидания к летчикам из стоявшего близ деревни полка.