Зима в раю - Арсеньева Елена - Страница 27

Лелька с провизгом допела и уткнулась в стакан, как бы горло промочить. У нее и на самом деле саднило в глотке, но вовсе не от пения и не от духоты. И не душно ей было ничуточки. Наоборот, озноб пробирал, и, если честно, сейчас она выпила бы не холодного ситро, а горячего чаю, а еще лучше – водки. Но здесь, в Доме культуры, водки в буфете нет, поэтому мужчины берут себе пиво, а женщинам – приторно-сладкое ситро. И еще пирожные к нему суют – жирные-прежирные эклеры, от них в животе невыносимая тяжесть.

– А ну-ка еще спой! – раздался голос рядом. И немедленно вокруг стало как-то подозрительно тихо.

Лелька повернула голову – и ахнула, приоткрыв губы, когда увидела остановившегося рядом мужчину. Вгляделась в его лицо…

– Чтой-то вы сказали, дяденька? – протянула писклявым, испуганным, девчоночьим голоском. – Спеть? А что? Да мне медведь на ухо наступил, еще когда из мамкиного брюха вынимали…

Кто-то из стоящих поодаль хохотнул, но тотчас испуганно замолк.

– Но ты же только что пела, – сказал высокий человек, остановившийся рядом с Лелькой. – Про жизнь кутежную… Откуда ты такие песни знаешь?

– Простите, дяденька! – заныла Лелька, елозя рукой по лицу, якобы вытирая слезы раскаяния, но в то же время заботясь о том, чтобы не свести румяна, старательно наложенные на впалые, исхудавшие щеки. – Больше не буду. Что с меня взять, я ж дитя окраины, кто меня растил, кто воспитывал? Никто. Ни мамки, ни тятьки, ни брата родного, чтоб заступился за девочку-припевочку…

И она вдруг громко, как-то нарочито задиристо пропела такую забористую частушку, с такими выражениями и намеками, что народ кругом не то что ахнуть не смог – просто дышать забыл.

Тишина воцарилась мертвая, мертвецкая… Нет, настороженный Лелькин слух все же уловил легкое поскрипывание паркета – это крадучись удирали из зала люди осторожные, предусмотрительные, которые нюхом чуяли, что сейчас распоясавшуюся девку, видать, хватившую лишнего и осмелившуюся пропеть такую скандальную частушку, и где – в главном очаге энской культуры, во Дворце имени Свердлова, да еще в присутствии кого – самого товарища Верина, зампреда облисполкома, который почтил молодежный вечер своим присутствием… – сейчас ее выведут отсюда под белы рученьки, сунут в «воронок» – и поминай как звали! Куда более значительные лица исчезали бесследно в эти бурные времена, а уж девчонка сгинет в одночасье – никто и не чихнет вслед.

Лелька чуть покосилась в сторону. Ее кавалеров поблизости уже не было. Эх, ну и мущ-щина нынче пошел! Того и гляди, придется домой в одиночестве возвращаться, проводить будет некому. Вот разве что в каталажку упекут…

– Забавно, – проговорил Верин и чуть растянул губы в улыбке, чтобы показать, что ему и впрямь забавно. – Помню мое босоногое, нищее детство в сормовских переулочках. В ту пору такие песенки там можно было на каждом углу услышать. Сам их певал, каюсь. Дурак был, молодой, безмозглый. Но сейчас же другое время! Как говорится, другое время, другие песни. Верно? – И он пропел не без приятности:

немедленно подхватил жиденьким баском какой-то лизоблюд, по брюшку и костюму видно, что допущенный к закрытому партийному распределителю, и уже начал руками махать, чтобы дирижировать хором, который, предполагалось, должен был немедленно образоваться из таких же лизоблюдов. Но нет, хор почему-то не образовывался, более того – толпа все упорней расползалась по фойе.

– Я этих ваших песен не знаю, – пожала плечами Лелька, играя глазами и то и дело обращая их к синим глазам товарища Верина. Зампред смотрел на нее жадно, горячо, и Лелька купалась в его взгляде, словно весенний воробышек в первой дождевой луже – барахтаясь, встряхивая головой, чистя перышки и охорашиваясь. – Я свои собственные пою. И ежели кому они по нраву или, к примеру, детство босоногое охота вспомнить… – Тут она словно бы прилипла глазами к глазам товарища Верина и медленно проговорила: – Те могут прийти меня навестить на улице товарища Загорского, бывшей Малой Печерской. Возле Варвариной часовни дом, так я там с бабкой квартирую в полуподвальчике. А ежели иным в наши убогие хоромы заглянуть не по чину, то они в машинах меня возле заготконторы, где я по клавишам пишмашинки колочу, поджидают и везут либо к себе на квартиры, либо прямо в авто я их обихаживаю.

– Боже мой! – взвизгнула какая-то дама в длинном синем платье и чернобурке, вся такая, с пергидролевым перманентом, сразу видать, супруга ответработника. – Да как вы можете такие вещи говорить, девушка?

– Девушка… – нагло ощерилась на нее Лелька. – Скажешь тоже! Нашла девушку, тоже мне. Я уж и не помню, когда целкой была. Может, я такой и родилась!

– В милицию ее! – простонала дама. – Надо вызвать милицию!

– Выйдите отсюда, – негромко сказал Верин, подходя к Лельке ближе и сильно сжимая ее руку. – Вы черт знает что несете. Она пьяная, товарищи! – воскликнул он громко. – Она пришла сюда пьяная! А здесь, видимо, пивка добавила, вот ее и развезло. Уходите отсюда, девушка. Идите проспитесь да хорошенько подумайте над вашим поведением. Не позорьте себя перед людьми!

– Виктор Павлович! – Возле плеча Верина образовалась какая-то круглая, донельзя приличная и неразличимо-гладкая рожа. – Позвольте, я и правда милицию вызову. Или сотрудников НКВД прикажете? Нельзя ее отпускать. Кто знает, что у нее на уме! Еще проверить надо, по чьему наущению она пытается своими бесстыжими, непристойными частушками сорвать вечер трудового населения нашего прекрасного города, посвященный…

– Стоп! – властно махнул рукой Верин. – Избавьте меня от чтения вслух газетных передовиц, товарищ Липский. Если мы будем тратить время нашей милиции и органов на всякую подгулявшую девицу, у них не будет времени ловить врагов народа. Ясно?

Липскому было до того ясно, что он аж слов не находил.

– Послушайте, гражданка… – начал Верин. – Как вас зовут?

– Полякова, – ответила Лелька, глядя снизу вверх, и быстро облизнула губы кончиком языка. – Меня зовут Елизавета Полякова.

– Лиза, значит, – кивнул Верин. – Ну что ж, Лиза, вам сейчас лучше пойти домой и…

– Какая я тебе Лиза? – перебила она обиженным голосом. – Поди-ка, назови меня так еще раз, я тебе всю рожу ногтями порву! Меня все Лелькой зовут. Понял?

Верин только что глаза не вытаращил. Очередные ахи-охи ворохом полетели из потрясенной толпы.

– Уходите, Ли… Леля, – быстро проговорил Верин. – Уходите. И чтоб я вас больше в таком состоянии не видел, понятно? Завтра сам проверю, как вы себя ведете.

– Не кисни, ширмач подержанный! – буркнула Лелька и под общий громкий возмущенный «ах!» процокала каблучками вниз по мраморной лестнице, бросив косой взгляд на Верина, стоящего наверху, на площадке, – вид у него был ошарашенный, словно получил бутылкой по кумполу.

А вот интересно, какой бы у него сделался вид, кабы Лелька сказала ему то, что хотела сказать: «В петле бы тебе ногами подергать!» То-то удивился бы! Небось ушам бы не поверил.

Перелив вальса долетел сверху, из распахнувшейся двери колонного зала, обвил Лельку, словно длинный шелковый шарф. И настроение у нее вмиг изменилось.

«На сопках Маньчжурии»! Ее любимый вальс! Любимый вальс отца! Лелька помнит, как при звуках этой мелодии его глаза словно бы уплывали куда-то и он напевал негромко и грустно, ну так грустно, что Лелька не могла сдержать слез: