Зима в раю - Арсеньева Елена - Страница 26

Наверное, его сочли бы сумасшедшим… Да и ладно, да и пусть считают кем хотят!

– Мерси, мсье, – проговорил между тем человек, протягивая руку за газетой, но Дмитрий не мог расстаться с ней.

Медлил, искательно вглядываясь в бледное, отечное, усталое лицо мужчины с рыжевато-седой прядью, прилипшей ко лбу. Что-то знакомое было в его чертах…. Где-то Дмитрий встречал этого господина, определенно встречал. Если человек читает русскую газету, значит, он русский. Нет, в РОВСе такого нет, точно нет. Где же видел его Дмитрий? На собраниях у младороссов? Или просто здесь, в этом районе, встречал раньше? Да какая, впрочем, разница где?

– Извините, – пробормотал Дмитрий, – вы не могли бы отдать… – Тотчас поправился: – Не могли бы продать мне газету? Очень вас прошу, окажите такую любезность.

– Вы русский? – Светло-зеленые, блеклые глаза человека смотрели настороженно.

– Да.

– Эмигрант?

– Да.

В тяжелом, набрякшем лице мужчины мелькнуло презрение. Понятно. Он из новых, из советских! Сейчас заберет «Правду»… Нет, нельзя, невозможно!

– Дайте газету, дайте! – воскликнул Дмитрий, вдруг лишившись рассудка от внезапного приступа отчаяния.

Лицо неприятного человека смягчилось.

– Ну, берите, коли так, – буркнул он, пожал плечами и торопливо спустился в метро.

Дмитрий посмотрел ему вслед. Мягкая серая шляпа уже скрылась внизу, под сводом подземки.

– Спасибо, – прошептал Дмитрий и улыбнулся, чувствуя себя невероятно счастливым. Даже нога вроде бы перестала болеть. Ан нет, лишь показалось – стоило наступить на нее посильнее, в колено словно вонзили свои когти десяток чертей.

Вот-вот, нечто подобное он ощутил тогда, на позициях, когда упал, не чуя ни ноги, ни себя самого – одну только раздирающую боль, будто в него вонзилась не одна пуля, а десяток.

Дмитрий шепотом выругался, пытаясь встать поудобнее, чтобы не так ломило ногу, – и вдруг вспомнил этого человека.

Полуэктов! Тот самый Полуэктов, о котором он уже думал сегодня!

Дмитрий и не думал, что картины прошлого могут ожить с такой силой и яркостью.

…Вдали слышны звуки боя, а он лежит на земле, беспомощный, почти неживой от боли, настолько ослабевший, что револьвер выпал из рук. «Все! – подумал он тогда. – Теперь я совершенно в их власти! Не то что врага не убить, но даже застрелиться нечем, чтоб не мучили!»

– Noch ein ist verwundet. Ja ist es Offizier![11] – слышен голос рядом.

Немцы! Сейчас пристрелят, конечно. Вот и револьвер не понадобится…

Не пристрелили. Прошли дальше, а около Дмитрия остался санитар и начал перевязывать ему ногу. Потом оставил Дмитрия лежать на том же самом месте, а сам исчез. Дважды начинался обстрел с той и другой стороны фронта, и Дмитрий размышлял, убьют его свои или чужие снаряды. Веселые это были размышления, ничего не скажешь!

Затем вернулись санитары, уложили Дмитрия на носилки и понесли в полевой лазарет – палаточный городок. Несколько палаток были заняты, а та, в которую его наконец внесли, оказалась почти пустая: на полу стояли только одни носилки. Человек, лежащий на них, был почти с головой покрыт шинелью.

«Мертвый, что ли?» – безразлично подумал Дмитрий.

Появился санитар с кофе и бутербродами.

Дмитрий выпил кофе, но есть не мог – затошнило от запаха эрзац-колбасы.

– Не хочешь? – раздался голос с носилок. – Ну дай мне.

Ага, очнулся сосед. Значит, он живой.

Дмитрий повернул голову – да и замер, увидев Полуэктова…

– Ну, тесен же мир, – буркнул тот, невольно отдергивая руку.

– Не хочешь? – Дмитрий разжал пальцы, хлеб и колбаса упали в грязь. – Ну, как хочешь!

Они лежали рядом молча – два врага. Потом Полуэктов не то уснул, не то впал в забытье, только изредка протяжно стонал.

В это время среди немцев началась какая-то суматоха. Дмитрий ловил обрывки фраз. Говорили о внезапном прорыве русских, об эвакуации раненых.

– А с пленными что? Оставим или заберем с собой? – крикнул кто-то совсем рядом, за брезентовой стенкой палатки.

– Приказ – брать только офицеров, низших чинов и унтеров оставлять! – ответил другой.

Дмитрий, словно ему кто в ухо шепнул: «Вот она, надежда на спасение!» – сорвал погоны с шинели, которой был укрыт, сунул их себе под спину. В эту самую минуту полог палатки откинулся. Вбежала молоденькая медсестра – испуганная, растерянная:

– Госпо-один оффицир?

– Не-е… я унтер, – протянул Дмитрий. – Офицер – вона он! – И махнул рукой в сторону спящего Полуэктова.

Солдаты подошли к носилкам, на которых лежал тот, подняли.

– Марш! Несите! – отчеканила медсестра.

Полуэктова вынесли…

Дмитрий не мог поверить в удачу. Боялся верить!

«Многие немцы разбираются в наших знаках различия. Они спохватятся. Полуэктова вернут. Или он очнется и поднимет крик. Его вернут, а меня заберут. Я попаду в плен…»

Потом Дмитрий понял, что обман удался – в лазарете стало тихо. Немцы эвакуировались со страшной быстротой, даже не сворачивали палатки.

Тем временем рана Дмитрия начала кровоточить. От потери крови он впал в забытье и даже не слышал, как в лазарет вошли наши санитары. Не помнил и путешествия на санитарном поезде, где за ним присматривала Варя Савельева, давняя любовь. Не до любви было тогда Дмитрию Аксакову! Он очнулся уже в Петрограде, в военном госпитале. Про Полуэктова он до нынешнего дня почти не вспоминал. Однако…

Так вот кого напророчила теща!

Откуда она знала? Как могла знать? Получается, что… что ей можно верить? Нет, не так – получается, ей нужно верить? И насчет Шадьковича? И насчет лекарства от болезни, называемой ностальгией?

Дмитрий, с трудом соображая, вошел в ближайшее бистро и спросил рюмку виноградной водки. Дорогое удовольствие, слов нет, не для каждого дня, но сейчас Дмитрию нужно было срочно привести нервы и голову в порядок. Не закусывая, только запив граппу водой из графина, стоявшего на столике (вода наливалась из водопроводного крана и подавалась во всех бистро бесплатно), он прочел «Правду» от первой до последней строки, потом снова пересмотрел все фотографии и даже зачем-то перечитал подписи к ним.

Сложил газету, открыл свой полупустой бумажник и долго копался там. Бумажник вполне оправдывал свое название, потому что вместо денег в него было напихано множество никчемных бумажек. Счета, записки, рецепты в фармацию, визитные карточки каких-то уже забытых людей… Не то, не то, не то!

Наконец Дмитрий нашел, что искал. Листок из блокнота с бледной надписью, сделанной автоматическим карандашом. «Рю Федо, 18, пансион «Эгльон», – было начертано убористым почерком. Листок дал ему Шадькович – в РОВСе, возле полуколонны с белой сакурой наверху. Дмитрий взял его тогда из вежливости, но был уверен, что адрес альбиноса ему никогда не понадобится. «Слава богу, не выбросил!» – подумал сейчас он, видя в своей бережливости некий знак свыше.

А предсказание Лидии Николаевны?!

Об этом он вообще старался больше не думать.

Прикинул, где находится рю Федо. А, ну да, вскоре за бульваром Монмартр, если пересечь его по Фробур-Монмартр или рю Друо. Выходило, не более чем в получасе ходьбы отсюда. Жаль, туда никак не подъедешь на метро. Взять такси? Нет, со времен своего «водительства» Дмитрий просто не мог заставить себя сесть в такси – обрыдло! Да ладно, дойдет и на своих двоих.

Он торопливо высыпал на столик несколько франков за граппу, сорвался с места и выбежал вон с такой поспешностью, что это показалось подозрительным официанту, который еще поспешней бросился к столику, чтобы проверить, полностью ли заплачено беглецом по счету. Вышло, что даже с лихвой, очень прилично оставалось на чай. «Ну и чего ж тогда хромой мсье умчался, словно его черти кусали за задницу? – удивился официант, собирая деньги в горсть и ставя пустую рюмку на поднос. – А, ну да, он читал русскую газету… О, эта загадочная русская душа!»

Официант не слишком-то понимал, что значат эти слова, – они ему просто нравились.