Сыщица начала века - Арсеньева Елена - Страница 75

– А каким образом Эскот узнал об истинных отношениях Дарьюшки и Лешковского? – перебиваю его я.

– Ну конечно, от Красильщикова, который услышал об этом от Натальи Самойловой! – быстро отвечает Георгий.

– Но вы сказали, что он «был осведомлен» еще до прихода к нему Красильщикова…

– Ах да, – спохватывается Георгий, и у него делается сконфуженное выражение лица. – Я точно не знаю. Кажется, ему кто-то сказал, у него был, наверное, какой-нибудь осведомитель…

– Вернее, осведомительница, – уточняю я. – Это Лалли, верно? Дарьюшка наверняка пожаловалась на судьбу горничной Евлалии, Маше: мол, от милого да любимого вынуждена оторваться из-за его злобной сестрицы. Горничная проболталась госпоже. А Лалли, наверное, все всегда рассказывала Эскоту, который некогда был ее любовником.

Георгий переводит дыхание, словно не знает, что сказать, потом наконец решается посмотреть мне в глаза и усмехается:

– Да, правильно сказал Филя: «Эта баба из тех, кто в яйце иголку увидит». Ну и как ты догадалась, кто такой Эскот?

– Очень просто. В том же самом рассказе Конан Дойла, откуда почерпнул свой псевдоним Сергиенко, мистер Шерлок Хольмс называется лудильщиком Эскотом и ухаживает за горничной Милвертона, чтобы собрать о нем сведения. Кто, кроме вас с Сергиенко, был до такой степени увлечен этим писателем? Сергиенко взял псевдоним оттуда – вполне естественно, что и вы поступили так же. Еще маленькая зацепка: вы единственный среди всех, занятых в этом деле, кто подходит по возрасту в одноклассники Красильщикову. И Птицын, и Петровский, и Хоботов, и агент Рублев куда старше. Да вот, кстати, о Рублеве. Вы упомянули, что мы с ним брали показания у Дарьюшки, что она кликала собаку, которой у нее, оказывается, нет… Знать об этом мог только тот, кто был вместе с нами на берегу. Там были вы. Ну и самое главное… самое главное, что, когда Филя столь лестно отозвался обо мне, вы, по идее, лежали без памяти в углу пролетки и слышать ничего не могли. А если слышали – значит, Красильщиков наврал, что применил «грубую силу» по отношению к товарищу прокурора. И правильно, ведь он с вами заодно. Вы с самого начала были в сознании, только притворялись – чтобы ввести в заблуждение Вильбушевича и меня. Ну, его-то понятно зачем, а меня?

– Да не обижайся так, ради бога! – примирительно восклицает Георгий. – Ох, как злишься: вон, даже на «вы» меня звать стала. Брось, Лизонька! Ты что, не понимаешь, что в нашем деле какие-то вещи происходят именно потому, что этого требует обстановка? Сами собой! По наитию!

– Знаете, мистер Эскот, у меня такое ощущение, что в этом деле вообще ничего не происходило само собой, а тем паче – по наитию, – говорю я, чувствуя, как тревоги минувшего дня, бессонная ночь и все печальные открытия, сделанные мною только что, наваливаются на меня, словно враги, с которыми мне уже не справиться. – Все было тщательно продумано, абсолютно все.

– Ну что, например? – спрашивает он, поглядывая на меня не без опаски.

– Да все! Например, наш поход к Евлалии. Она ведь отлично знала, с кем вы придете к ней, верно? Лалли с самого начала играла вместе с вами, как ваша верная подруга. И все эти… ну, скажем, шуточки насчет «девицы Ковалевой», Бетси, все эти сцены, вернее, сценки ревности и эти откровения по вашему поводу – не более чем антураж для пущего правдоподобия. Маша была удалена нарочно, так же нарочно приглашена прислуживать Дарьюшка – чтобы освободить мне путь на половину Вильбушевичей, а также для того, чтобы Дарьюшка узнала меня и начала действовать. Красильщиков заранее внушил ей, что в случае какой-то неожиданности следует немедленно бежать за ним. Конечно, можно было ожидать, что горничная перепугается, увидев меня с вами. Я не знаю, каким образом Красильщиков успел втереться в полное доверие к Лешковскому и даже убедил его, что нас с вами необходимо захватить и уничтожить… наверное, ссылался на какого-то своего болтливого знакомца опять-таки из прокуратуры или из суда, от которого узнавал о ходе расследования… Конечно, вы давали ему совсем немного тщательно процеженных сведений, но хитрец Лешковский все же клюнул на эту нехитрую удочку.

– Ты, как всегда, догадлива, Лизонька, – с откровенным неудовольствием соглашается Георгий. – Немалую, хотя и невольную роль сыграл в этой пиесе и Филя, который тебя боялся хуже черта. При нем я масла в огонь подливал как мог, расписывая твой неженский ум, опасную проницательность и даже несколько преувеличивая…

– Свои чувства ко мне, – заканчиваю я с приятнейшей улыбкой. Один бог знает, чего стоит мне это мимолетное напряжение лицевых мышц! – Неужели вы думаете, я поверила, будто вы, узнав от Павлы, что я куда-то ушла, бросились искать меня из обыкновенной ревности? Вы вспомнили мои рассуждения в присутствии Петровского, встревожились, что я могу вас опередить и открыть преступников прежде, чем это сочтете нужным сделать вы. Вы следили за мной, а когда увидели, что я вышла из дому Луизы Вильбушевич, истинно перепугались и решили любым способом выбить из моей головы все мысли о расследовании. Вам это почти удалось. Во всяком случае, Филя впал в заблуждение, что да, то да! Но я, к вашему несчастью, оказалась менее легковерной, да еще и, как на беду, слишком быстро очнулась после вашего… штурма. И тогда вы решили действовать еще более напористо: привезли меня на совещание в том же растрепанном, помятом виде, не позволив переодеться в официальное платье. Наверное, вы ожидали, что Птицын с порога погонит меня в три шеи и с этой минуты путь к расследованию мне будет закрыт, однако почему-то произошло все наоборот. Мой вид заставил их прислушиваться ко мне, они увидели, что я не так глупа, как им хотелось бы думать!

– Да уж! – с воодушевлением восклицает Георгий. – Ты тогда слишком смутилась, ты и представить не можешь выражения этих лиц! Я был истинно ошеломлен… Однако, Лиза, ты что-то приписываешь мне хитрость, перед которой меркнет даже макиавеллизм! За что? На каком основании?

– На основании все той же логики – причем отнюдь не женской, а просто – логики. Я сейчас задам вам вопрос – постарайтесь ответить правду.

– Да я с самого начала говорил вам только правду, – с обиженным, мальчишеским выражением бормочет Георгий.

Ага, теперь и он перешел на «вы». Ну, так тому и быть…

– Что все-таки было в телеграмме, которую доставили из Минска вчера днем?

– Вечером, – быстро поправляет меня Георгий – и осекается…

– Вот вы и попались. Так, значит, вы всех обвели вокруг пальца? Конечно, я и то удивилась: не могла телеграмма из Минска прийти так быстро! Странно, что никто из наших преступников не заметил этой несуразицы. Получается, бедняга Вильбушевич был прав, когда уверял: вы знаете имена, но не знаете, что за ними стоит. Вам назвал их Красильщиков, который, видимо, подслушал их случайно? Но вы и правда игрок! Очень ловко блефовали – выбросили двойки, а все уверились, что это козырные тузы!

– Мне нужно было выиграть время! – азартно вскакивает Георгий. – Заставить их встревожиться, потерять голову, вынудить их спорить, совещаться, обвинять друг друга в необдуманных действиях, невольно пробалтываться! Красильщиков в это время мотал на ус каждое слово, собирал улики, подводил их к признанию. Пока мы с тобой сидели в чулане, он, по сути, получил от каждого признание вины, и потом, на допросах, его показания стали решающими. Будут решающими и на суде. Если бы вы знали, как я завидовал ему, как мечтал быть на его месте!

Я смотрю на него, а он – на меня… И какой-то странный звон слышится мне. Может быть, это разбивается мое сердце?

Его черные глаза делаются растерянными, несчастными, он отводит взгляд.

– Вы меня неправильно поняли, Лиза… Я не то хотел сказать!

Боже мой… Думаю, я все поняла правильно. Или нет?

– Скажите, а то, что произошло между нами… случилось по наитию или все-таки было частью вашего плана?

Зачем я задаю этот жалкий вопрос? Что мне еще не ясно?! Зачем я унижаюсь перед этим человеком?