Причуды богов - Арсеньева Елена - Страница 29

– Индеец!

– Какой ни есть, а все равно нехристь! – поставил все на свои места хозяин и, раздвинув испуганно замерших гостей, шагнул вперед, бесстрашно замерев перед смуглолицым незнакомцем.

– Что така за цаца? – спросил он насмешливо, однако ответа не дождался.

Непроницаемые черные глаза скользнули по его всклокоченным волосам, вспотевшему лицу, кунтушу, который знавал лучшие времена, а сейчас пестрел многочисленными винными и сальными пятнами, ощупали пузатенькую, приземистую фигуру – и, спустившись ниже пояса, изумленно расширились…

– Однако! – пробормотал гость, воздев брови, и Юлия, не сдержавшись, вдруг расхохоталась, ибо забывшийся пан Жалекачский и по сю пору пребывал, так сказать, с обнаженным естеством, воинственно нацеленным на гостя. – Однако!..

Пан Жалекачский запахнул кунтуш и метнул на Юлию такой взор, что она подавилась своим издевательским смехом.

– Гостя милости прошу, – сдавленно вымолвил Жалекачский. – Милости прошу в нашу веселую компанию, где честь и место всякому, кто осилит Corda fidelium!

– Прозит! Прозит! – завопил хор подхалимов. – Corda fidelium!

Вывалился откуда-то и пьяненький панок, едва удерживающий в дрожащих руках истинное страшилище: огромный серебряный кубок размером не менее чем в полгарнца, с отчеканенными на нем тремя сердцами (что, очевидно, означало, что питья вполне хватит на троих) и помпезной латинской надписью: «Corda fidelium» – «Кубок счастья».

Что-то такое Юлия уже слышала в сегодняшних пьяных разговорах за столом… Бог весть в какой связи, но чудовищный сей кубок уже явно упоминался… Да, верно! Рассказывалось, кто бы ни приехал впервые в замок дракона, такой ли знатный пан, каким он был сам, простой ли шляхтич, посыльный слуга или даже иудей, – хозяин кормил его по достоинству завтраком, обедом или ужином, смотря по времени приезда гостя, а потом приказывал подать Corda fidelium и заставлял пить залпом. Если же тот не выпивал до дна, слуга немедленно доливал кубок до тех пор, пока гость не сваливался без чувств или не испускал дыхания.

Юлия с сомнением воззрилась на странного визитера. Осилит ли он Corda fidelium с одного разу или принужден будет подвергнуться пытке питием? Судя по ухмылке Жалекачского, он не сомневался во втором… Юлия с жалостью глядела на незнакомца, который, хоть имел вид несколько пугающий, все же был весьма красив собою и держался как человек светский. Ах, как обидно, коли все это насмешливое достоинство будет осквернено пьяным бормотанием, бессмысленным взором и тупым шатанием из стороны в сторону! Промелькнула мысль вышибить кубок из рук Жалекачского да и дать деру, но была нужда козе мешаться в драку быков! Этот «эфиоп», или кто он там, всяко – мужчина, авось сам о себе позаботится, а ее дело – искать себе путь к спасению, хотя одному Богу ведомо, как она теперь станет продолжать путь: без лошади, без денег, одна – Ванда наверняка уже далеко, – не зная толком, куда ехать!..

Тоска и отчаяние на миг завладели Юлией, она понурилась, едва сдерживая слезы, но тут поднялась суматоха: бежали холопы с бутылками, чтобы наливать в проклятущий кубок. Однако ни тени страха не промелькнуло на смуглом лице вновь прибывшего. Он вызывающе взглянул на Жалекачского и из складок своего необъятного одеяния выхватил какую-то бумагу:

– Проше пана великодушно извинить меня, но я здесь при деле. Вот мой salvum conductum [49].

В его речи явственно звучал акцент, показавшийся Юлии знакомым, и она тотчас вспомнила, что с таким же акцентом говорил Флориан Валевский. Неужели сей странный гость тоже француз?

– Еще что?! – недовольно выкрикнул Жалекачский. – Нет такого закона, чтоб в моем замке кто-то наводил свои порядки! Я признаю только один salvum conductum – мною самим выданный!

– Согласитесь же, сударь, что затруднительно мне было получить от вас сию бумагу, не видевши вас ни разу прежде, – мягко возразил гость. – Однако же смею предположить, что подпись на сем листке окажется и для вас значительна и заставит отнестись к подателю сего с уважением.

– Ну и чья там подпись? – проворчал Жалекачский. – Ежели судить по вашему, сударь, платью, то уж никак не меньше, чем турецкого султана!

Раздалось по углам угодливое хихиканье, которое, впрочем, тотчас же и смолкло, ибо в смуглом лице незнакомца было нечто, не располагавшее к насмешкам над ним.

Пан Жалекачский все еще стоял набычась и не брал бумагу, и вдруг Юлия догадалась: дракон-то неграмотен! Домашний капеллан научил его нескольким словам по-латыни, которые ему пригодились как тосты, – вот и все образование высокородного шляхтича! Ей ужасно захотелось взять письмо из рук «эфиопа» и прочесть вслух для посрамления Жалекачского, но уж это-то, конечно, было бы сверх всякой меры! Тем паче что хозяин наконец-то принял бумагу, повертел ее так и этак и сунул какому-то шляхтенку, который с видимым усилием отличил начало письма от конца, что-то почитал про себя, старательно шевеля губами, и вдруг воскликнул:

– Ох, пан Жалекачский! Не солгал сей пан! Здесь подпись генерала Колыски!

Дракон надолго отвесил челюсть и с великим трудом вернул ее на место:

– Генерал Колыска?! Да это же мой старинный знакомец! Сподвижник самого Косцюшки [50]! Вы, сударь, человек Колыски?

– Осмелюсь представиться – специальный курьер генерала, поручик Вацлав Ржевусский к вашим услугам, панове!

Он картинно склонил голову, обмотанную какой-то белой тряпкою, перехваченной на лбу черным ободком с ненавистной Юлии трехцветной кокардой, щелкнул каблуками, отчего мягкие складки его одеяния заколыхались, словно дамское платье в танце… И тут Юлия разозлилась на себя донельзя, ибо, заглядевшись на сего своеобычного визитера, она упустила время для бегства: пан Жалекачский вновь повлек всю честную компанию к столу. Путь к спасению был отрезан.

11. Парижский бедуин

При страсти к забавам и весьма своеобразно понимаемому гостеприимству паны шляхтичи очень мало заботились об удобствах для своих гостей. Плясуны и питухи валились после пира где попало, иным приходилось ночевать на дворе (по летнему времени), а зимой расползаться по ближайшим корчмам, погребкам, подвалам, спать в помещениях для прислуги, под лестницами, рядом с собаками – словом, где свалит с ног последняя усталость. Даже для женщин не было пристойных помещений. Сие считалось общеизвестным и само собой разумеющимся, и потому, когда пани Жалекачская вчера самолично проводила Юлию в нормальную постель (предварительно согнав с нее какую-то свою родственницу) и распорядилась подать две чистых простыни, это можно было считать верхом везения.

Юлия, у которой после нескольких глотков вина (пришлось-таки хлебнуть, пан дракон пристал как банный лист!) смертельно разболелась голова, едва нашла в себе силы поблагодарить пани Катажину, недоумевая, откуда такая заботливость. Неужто хотела удалить Юлию подальше от черных, жгучих глаз привлекательного гостя, который сумел завладеть вниманием всей компании? Он был подобен неведомой красивой птице, залетевшей в обшарпанный курятник, а потому неудивительно, что и Юлия на него частенько поглядывала – причем с чувствами весьма смешанными. Конечно, приятно было слышать столь прекрасную французскую речь; вдобавок пан Ржевусский довольно мило пел новейшие романсы, к несказанному восторгу хозяйки… Однако когда он завел вместе с хором пьяных гостей «Ще Польска не сгинела!», настроение у Юлии начисто испортилось. Ведь пан Жалекачский и его компания, которым вдруг разохотилось побеседовать на темы высокой политики, навели гостя на разговор о положении дел на фронтах, и тот, со знанием предмета, подробно поведал, что в самой Варшаве под ружьем до четырех тысяч человек национальной гвардии, место генерала Хлопницкого во главе армии занял князь Радзивилл, а к Пултуску и Сероцку выдвинуты две дивизии, чтобы противостоять главным силам русской армии, которая несколькими колоннами проникла между Бугом и Наревом. Впрочем, Дибич-Забалканский, командующий русских, не обратил должного внимания на обеспечение войск продовольствием, и это отозвалось немалыми затруднениями.