Полуночный лихач - Арсеньева Елена - Страница 35

На въезде в Чкаловск, рядышком с Домом культуры завода «Полет», стоит памятник великому пролетарскому вождю.

Изображений оного вождя по нашим городам и весям понатыкано великое множество. Кое-где они даже похожи на человека и внушают уважение. Кое-где грубо высечены из черного камня и куда-то напористо идут в компании других фигур, словно бы обугленных пламенем революции. В бывшем советском городе Тирасполе, к примеру, великий человек сооружен из красного мрамора, и знамя победы мирового пролетариата вздымается за его спиной, словно перепончатые крылья птеродактиля. В каком-то крымском городе, говорят, у вождя две кепки: одна на многомудрой голове, а другая в руке – вот такой рассеянный скульптор ваял.

Гораздо чаще, однако, можно встретить вождя совсем другого: гипсового, некогда покрытого бронзовой или серебряной краской, будто могильная оградка, а теперь, за политической ненадобностью, облупленного, с отвалившейся от времени конечностью, засиженного птицами… В отличие от многих других своих собратьев, вождь чкаловского пролетариата заботливо покрыт бронзой, он чист, иногда даже помыт из шланга, которым в обычное время поливают клумбы, пьедестал его выметен, птиц от него гоняют, и солнце сверкает на гениальной лысине все время, пока смотрит с небосвода.

Но Чкаловск имеет статус города. А Карабасиху-то и деревней назвать постесняешься. Дворов тридцать. Школы нет, сельсовета нет, магазина нет, Дома культуры или клуба нет. Правда, в нескольких километрах находится большая деревня Новая, в которой имеется все вышеперечисленное, так что хочешь приобщиться к цивилизации – иди в Новую. Что карабасиховцы и делают регулярно. Но даже и в Новой нету памятника: ни вождю, ни кому бы то ни было еще. А уж тем более его нет в Карабасихе…

Сколько Гоша Замятин себя помнил, его всегда возмущала эта историческая несправедливость: отсутствие памятника. Ну ладно – не вождю, он один, его на всех не хватит, но сколько солдат полегло на необъятных, как принято выражаться, просторах нашей Родины за многие годы ее существования! Фрицы в эти края, правда, не дошли, зато немало ребяток из Горьковской области сложили головы под Курском и Москвой, Сталинградом и Киевом, в Берлине и Праге в Великую Отечественную. Памятника им нет. А если заглянуть глубже в исторические времена, вспомнить финскую, и польскую, и Гражданскую, и Первую мировую, и русско-турецкую войну, вернее, русско-турецкие войны, и опять же польские кампании, и Отечественную 1812 года, когда француза били, и всяких шведов еще раньше, и вообще, кого наш солдат только не бил на суше и на море, если глядеть в прошлое до Святослава на днепровских порогах или Олега с его щитом, прибитым на вратах Цареграда… И никому из этих безымянных русских солдатиков не воздвигнуто памятника не только в Карабасихе или в Новой, но и в Чкаловске. Кое-где вместо целого монумента лежит одна отрезанная солдатская голова в каске. Нет на вас древних славян, потомки, они бы показали вам кузькину мать за то, что ругаетесь над прахом доблестных воинов!

Однако с некоторых пор в Карабасихе появился памятник, не кому-нибудь, а именно русскому солдату! Его воздвигнул Гоша Замятин.

Когда Гоша был еще пацаном и учился в школе, он очень любил своего учителя Константина Сергеевича Бармина. Бармин вел русский язык и литературу, а заодно историю, потому что историчка была в декрете. Она вечно была в декрете, ну и хорошо. Ах, как Бармин рассказывал о русском солдате! На всю жизнь запомнил Гоша эти уроки!

– Забритый под барабанный рокот и оторванный по воле слепого жребия от всего, что было мило и дорого, от семьи и мирного крестьянского труда, втиснутый в кургузый мундирчик из колючего сукна и бесстыдные, на русский взгляд, портки, в коих толком ни сесть, ни встать, а также в узкие сапоги, в которых ноги в жару прели, а в мороз их запросто можно было обморозить, с нахлобученным по самые брови пакляным париком, поротый за малую провинность то на кобыле, то шпицрутенами в строю, внешне обтесанный муштрою под подобие прусского болвана, в душе он упорно и неискоренимо продолжал оставаться самим собой – русским человеком, русским солдатом. Лениво поднимаясь с земли по команде своего командира – родовитого, а чаще худородного дворянина, столь же нелепо одетого, столь же замученного службою и до гроба верного присяге, как и рядовой, – наш земляк в бою напоминал древнего берсерка,[1] упиваясь собственной победой и отвагою и хмелея до полного и беззаветного бесстрашия. Пуля дура, штык молодец, на миру и смерть красна, и если умереть можно только раз, то чего ж бояться?! Вот так они и добывали Эски-Кырым[2] для России, били в хвост и гриву зарвавшихся польских конфедератов, штурмовали Чертов мост, ломили за Петром под Полтавой, каждым шагом своим творя историю и оставляя на ее страницах строки столь же алые и жаркие, как их живая кровь…

Гоша Замятин мечтал быть солдатом. Простым русским солдатом, не обязательно в десантных войсках или на границе служить, а где угодно, хоть в самой зачуханной пехтуре, и дослужиться до генерала из рядовых. Гоше ведь подрастал во времена советские, доперестроечные, когда люди еще слыхом не слыхивали, что солдат идет в армию ради того, чтобы сберечь жизнь в могущем статься бою, что свое боевое оружие можно за зеленые бумажки продать врагу, а честь, присяга и Родина – устаревшие понятия.

Гоше казалось, что с первой минуты своей жизни он хотел быть солдатом. Но только уроки Константина Сергеевича придали смысл детским робким мечтам, научили гордиться ими. Только Бармину Гоша не боялся открывать свои честолюбивые замыслы. Только перед ним не стыдился повлажневших глаз, когда читал про Истомина, Корнилова, Лазарева и Нахимова, погибших при обороне Севастополя, и про князя Барятинского, того самого, который доломал Шамиля и который, поднявшись со смертного одра, сказал: «Умирать надо стоя!»

Если бы Гошка мог попасть в суворовское училище! Но отец его был алкоголиком, а мать всю жизнь гнула спину на ферме. Детей таких родителей в суворовцы не берут! Да и легкие у него были слабые. Но в армию возьмут, возьмут, а уж там-то…

– Ничего, повзрослеешь – окрепнешь, – утешал Бармин. – Занимайся спортом, побольше бывай на свежем воздухе.

Гошка слушался каждого его слова, и вот однажды Бармин задумчиво, словно бы про себя, открыл ему такое… Он вдруг отложил журнал, который пролистывал, и, глядя прямо в Гошкины глаза, произнес:

– Что? – спросил Гоша, вдруг похолодев.

– Молчи!

И Константин Сергеевич начал говорить стихи про то, как генерал хотел взять крепость Асхабат голыми руками. А на его пути встали семьсот текинцев, при каждом шашка и кинжал, ружье и пистолеты. И молодой генерал уговорил текинцев сдаться: «Довольно жить разбоем!» И те поклялись ему в вечной верности. А когда он отправился обратно, прежние враги стали его огромной почтительной свитой.

Гошка слушал-слушал и вдруг заплакал от восторга перед этим русским солдатом, перед великим Скобелевым, который дослужился до генерала из рекрутов, ну совсем как мечтает он сам… И тут Бармин сказал:

– А может быть, правда вся та чушь, которую говорят о переселении душ? Может быть, в тебе и в самом деле возрождается душа великого русского воина?

Он произнес это задумчиво, словно про себя, даже не ожидая, что Гоша Замятин поймет. И никто из них тогда не знал, что эти вскользь брошенные слова сломают Гошину жизнь.