Отрава для сердец - Арсеньева Елена - Страница 24

– Как Эзоп, которого сбросили со скалы, и нищий Еврипид? – возмутился Аретино. – Да где им до меня! Разве за ними ухаживали знать, прелаты, художники? А меня окружают избранные. Мне несут древние реликвии, золотые ожерелья, бархатные плащи, картины, кошельки, набитые экю, дипломы академий! Мой бюст из белого мрамора, мой портрет работы Тициана, золотые, бронзовые и серебряные медали, меня изображающие, являют взору посетителей мою физиономию, которую многие называют грубой и бесстыдной. Изображали Эзопа и Еврипида увенчанными, одетыми в длинное императорское одеяние, восседающими на высоком троне, принимающими почести и подношения народов? Нет! А мое лицо, мои глаза смотрят на венецианцев буквально отовсюду. Я вижу мой образ на фасадах дворцов, нахожу его на футлярах гребней, на оправе зеркал, на майоликовых блюдах, подобно изображениям Александра, Цезаря и Сципиона. Уверяю тебя, дорогая, что в Мурано особый сорт хрустальных ваз зовется «Аретино». Порода лошадей называется аретино – в память о той лошади, которую я получил от папы Климента и подарил герцогу Фридриху. Канал, омывающий одну сторону того дома, где мы живем, окрещен именем Аретино. Говорят о стиле Аретино; сколько педантов лопнуло из-за него с досады!..

Он задохнулся, захохотал, схватил Троянду в объятия:

– Ну как? Теперь ты понимаешь, что принадлежишь великому человеку?

– Да, да, да! – шептала Троянда, целуя его сколько хватало сил.

Да… но лучше бы Пьетро все-таки писал о любви, подумала она, с дрожью сладострастия вспоминая волшебные слова, которые он вчера, задыхаясь, шептал ей. Но Аретино остался ими недоволен, пренебрежительно воскликнув: – Какое жалкое орудие – слово! Иногда тон атласного тела, или светящаяся тень на обнаженном плече, или трепетание света на зыбком шелке притягивают взор, а в твоем распоряжении только пустые слова, чтобы передать это! Нет, орудием влюбленного художника должна быть только кисть. Какая жалость, что я так и не стал художником! Ты вдохновляла бы меня на бессмертные полотна, моя Троянда, моя северная роза! Тициан умер бы от зависти!

Троянда вспомнила, как однажды робко намекнула: мол, нельзя ли попросить великого Тициана написать ее портрет? Она думала, Аретино высмеет ее за самонадеянность, но тот, наоборот, рассердился:

– Вот еще! А вдруг этот donnaiolo [23] тебя сманит? Нет, еще не время. Может быть, когда-нибудь потом…

Эти слова надолго озадачили Троянду. Как это, интересно знать, ее может сманить Тициан – пусть он и великий художник? Ведь она безраздельно принадлежит Аретино, она любит только его и будет любить вечно. Ради него она оставила монастырь, нарушила все обеты, в его объятиях она испытала ни с чем не сравнимое счастье… да как же возможно лишиться этого? Как это оставить? Как нарушить связующие их узы? Неужто Пьетро считает ее способной на такое предательство? Да ведь это – куда большее святотатство, чем бегство из монастыря! Ведь сам он на такое никогда не решится, отчего же подозревает Троянду в нечистых помыслах?

Вот если бы он проводил с нею побольше времени, она уж заставила бы его позабыть о глупых, ревнивых подозрениях. Но он – увы! – принадлежит не только ей. Он должен писать свои giudizii, потому что только гонорары и пенсионы дают ему средства жить так, как он хочет. Дария привыкла к монастырской умеренности, которая была во многом сродни бедности, ну а Троянда вспоминала об этом с ужасом. Как? Есть только черствый хлеб, и несвежий сыр, и самые мелкие померанцы, и дурной виноград, когда можно есть жареную птицу, и роскошную ветчину, и мягкий, словно пуховая подушка, хлеб, и чудесных креветок и крабов с белой душисто-солоноватой мякотью, и лучшую, нежнейшую рыбу! Персики, виноград и померанцы, подаваемые ей, всегда исходили соком. И она больше не хотела носить грубого полотна и колючей шерсти: ее тело требовало шелка и кружева, этого «сквозного покрова», на цену одного локтя которого можно одеть бедную семью. Но Троянда не задумывалась об этом. Главное, чтобы Пьетро восклицал восхищенно: «Нет большей прелести, как бело-розовое тело красавицы, блистающее под тонкими сетями шелковых уборов!» – от одних этих слов голова ее шла кругом! И он, Пьетро, должен делать лишь то, что ему нравится, жить в роскоши. С некоторых пор она начала понимать, что бедность он ненавидит не столько из-за лишений, которые та приносит с собою, сколько из-за стеснений, которые она налагает на душу… Из-за необходимости размерять каждый свой поступок, каждую мысль, делать из мелочной арифметики закон и руководство к жизни! Не отдавая себе в том отчета, Троянда чувствовала: широкая и свободолюбивая натура Аретино могла вполне показать меру своих талантов только среди довольства и изобилия. Деньги были нужны ему, чтобы, мешая щедрость с расточительностью, быть добрым и отзывчивым, как велела ему сама его природа. Аретино, как никому на этом свете, нравилось жить, и он хотел, чтобы вокруг было как можно больше красок, как можно больше цветов.

– Да если бы я имел в тысячу раз больше, я все же нуждался бы! – признавался он порой простодушно. – Все прибегают ко мне, точно я управляющий королевской казной. Если какая-нибудь бедная девушка родит, издержки падают на мой дом. Если кого-нибудь заключат в тюрьму, я должен заботиться о несчастном. Солдаты без амуниции, заболевшие в дороге путешественники, странствующие кавалеры являются ко мне поправить свои дела. Меньше двух месяцев назад один молодой человек, раненный по соседству, велел отнести себя в одну из моих комнат. У меня в доме двадцать две женщины с малютками у груди!.. Мои слуги меня обкрадывают!

Несчастные женщины, которых с детьми приютил великодушный Пьетро, особенно растрогали Троянду. Несчастные! Кто же они такие? Служанки? Ей очень захотелось с ними познакомиться, повозиться с детьми, но Аретино не позволил. Однако теперь Троянда утешала себя во время долгого одиночества: «Пьетро нужны деньги, чтобы помогать бедным людям!» – и не то чтобы меньше тосковала по нему, но переносила тоску более стойко. Она-то ведь по-прежнему была предоставлена лишь самой себе… и Молле.