Моя подруга – месть - Арсеньева Елена - Страница 63

Марьяна же невольно усмехнулась:

– Ну уж на том уровне, который был нужен для твоих дел, пожалуй, смогла бы на кнопочку нажимать.

– Не скажи-и, – протянула Лариса не без обиды. – Там требовался высокий уровень: ведь мое лицо ни в коем случае не должно было попасть в кадр, а вот мужчинку следовало показать во всей красе… А зря ты отказалась! – вдруг тряхнула она головой. – Может быть, я бы тебя и взяла. Все-таки, в какой-то степени, не совсем чужие: дети нашей родной партийной системы. Да, зря отказалась! И научилась бы кое-чему, а то, похоже, нашего Борика постель с тобой не больно-то радовала. И деньжат зашибла бы: я со своими девочками делилась по законам социалистического общежития и высшей справедливости. И была бы ты сейчас вполне обеспеченной, и не пришлось бы идти внаймы, а значит, не притащилась бы с нами в Каир, не сидела бы здесь, ожидая смерти… А впрочем, что толку рассуждать? Такая судьба у тебя, а от судьбы ведь не уйдешь!

Голос Ларисы внезапно упал, она прикусила губу.

– Ты веришь в судьбу? – недоверчиво спросила Марьяна.

– Только в нее и верю, – пристально глядя ей в глаза, ответила Лариса. – Каждому воздается по заслугам.

И обе вздрогнули при звуке внезапно распахнувшейся двери.

На пороге встал Рэнд. За ним высилась могучая фигура охранника.

Рэнд шагнул вперед, небрежно махнув в сторону Ларисы. Смуглолицый красавец выхватил ее из кресла, так что полотенце свалилось с бедер. По-жеребячьи всхрапнув, охранник перекинул Ларису через плечо и вышел, заглушив ее короткий вопль увесистым шлепком. А Рэнд все стоял, не сводя глаз с Марьяны. Оглядывал пристально, изучающе – у нее сердце падало, замирало под этим желтым, жгучим взглядом… Вздохнув, покачал головой с явным сожалением, а потом исчез так же внезапно, как и появился.

Марьяна какое-то время смотрела на дверь, словно боялась, что она вот-вот снова разверзнется, как земля, из-под которой является сила нечистая. Странно, что больше всего ее напугала не внезапность появления Рэнда и даже не взгляд, не упустивший, кажется, ни единой подробности ее лица и тела, а эта внезапно проблеснувшая в его глазах жалость.

Да, Рэнд словно бы напоминал: до восьми осталось… осталось всего ничего. Здесь светает в шесть. Небо на востоке, наверное, еще абсолютно темное, ничего не брезжит: рассвет возникает внезапно, словно в небе незримая рука раздергивает занавес, объявляя выход солнца на сцену дня. Почему в глазах Рэнда промелькнула жалость? Ну, это понятно: Марьяна обречена. Теперь сомнений нет. И все-таки: почему пожалел? Ведь в его власти оставить Марьяну живой! Какое-то время она почти не сомневалась, что выжить удастся, что ее жизнь зачем-то нужна Рэнду, хотя Борис вечером вроде бы распрощался с нею навеки. А сейчас она прочла в глазах Рэнда свой приговор.

Что же изменилось, что произошло с тех пор, как Марьяна потеряла сознание в морге?..

Она потерла виски ледяными пальцами, пытаясь вернуть себе ясность мысли, – и обнаружила, что стоит около дивана. Hу и ну, даже сама не заметила, как спорхнула с кресла и перелетела сюда, подсознательно не забывая о том, кого должна беречь и охранять до самой последней минуты жизни. Как родная мать охраняет свое дитя… которое никогда не знало матери.

Марьяна опустила веки и медленно покачала головой. Лариса заболтала ее, сбила с мысли, а теперь эта мысль вернулась – и придавила Марьяну так, что она едва могла стоять. Что такое жалость Рэнда к ней? Это прихоть зверя! Не знает он настоящей жалости, не знает, как она способна изнурить человека, заполнить собою все поры его души, вытеснив оттуда и обиду, и зависть, и злость – все мимолетное, преходящее, – обнажив горькую истину: страдания человека неисчислимы. Вот утащили опять Ларису ненасытные самцы – наслаждаться, потешаться. Красота беззащитна! Она беззащитна и перед мрачным ликом зла, и перед гримасами повседневной жизни. За что осуждать Ларису? За ту броню, которую она надевала на себя каждый день, каждый час? За ее скрытую и явную жестокость? За то, что не смогла простить Бориса? Но ведь из-за него она уже в пятнадцать лет узнала, что такое потеря навек: она никогда не сможет иметь ребенка!

Марьяна повернулась и посмотрела на светлую, почти беловолосую головенку, едва видную из-под покрывала, и видение возникло перед ней: искусанные, истерзанные губы Ларисы благоговейно целуют воздух над детским лбом.

Лариса чувствовала себя оскверненной. Она не посмела прикоснуться к этому чистому лбу. Она любила этого ребенка как своего, родного… может быть, еще больше, чем любят родных, потому что он не принадлежал ей, но в то же время был выстраданным залогом ее счастья.

А Виктор – он знал ли? Любовь к сыну была смыслом его жизни. Может быть, и знал. Хотя если вспомнить, как он рассказывал о Саньке в первый раз: как Лариса не могла родить, а потом долго лежала на сохранении из-за токсикоза, Виктору ее почти не разрешали видеть… Может быть, конечно, все эти подробности были выдуманными, надо быть дураком, чтобы каждому встречному и поперечному выкладывать: у меня, мол, усыновленный ребенок, чужой, мы его в капусте нашли, в смысле, в долларах… И все-таки Марьяна почти не сомневалась: Виктор был уверен, что Санька – его родной сын. Стоило только вспомнить, какой свет струился из его глаз, когда смотрел на свое чадо. Стоило вспомнить руль, вырванный из автомобиля! Да множество, множество деталей вспыхивало перед мысленным взором Марьяны, высвечивая истину: Виктор всю жизнь был убежден, что Санька – его родной сын.

А если так… если так, Ларисе солоно приходилось. Намыкалась она в жизни, и только что свела ее судьба с человеком и богатым, и ласковым, и любящим, как вдруг выясняется: ему необходимо то, чего Лариса дать просто не способна. Нет, конечно, Лариса ничего не сказала мужу о своих проблемах. Помнится, Виктор говорил: «Два года не было детей, я уж отчаялся». Если бы Лариса ему сразу открылась, они бы не ждали: сразу взяли ребенка. Хотя это, наверное, не так просто – если официальным путем. А неофициальным?..

И перед глазами промелькнула картина: Надежда стоит с пистолетом у окна виллы «Клеопатра», сама вся похожая на опасное оружие со взведенным курком, однако ревность, привычная, ставшая второй натурой, точит ее, и она, забыв об опасности, бросает безмятежно курящей Ларисе: «Подумаешь, сокровище! Больно много о себе воображаешь! Вся твоя ценность для Витьки – что Саньку ему родила. Я же знаю, что он тебе говорил: не родишь ребенка – пошлю, мол, к черту со всем твоим сексом!»

Ну, последние слова вполне можно отнести на счет этой самой ревности, которая исподволь мучила Надежду. И едва ли Виктор мог столь грубо говорить с женой. Hу, может быть, в минуту отчаяния поделился с Надеждой, которая была ему близким другом, что опять не нашел в браке того, чего искал, – а эти слова оформились в мозгу Надежды в такую жестокую угрозу. Bсе-таки она терпеть не могла Ларису – всякое лыко было в строку. Да не в этом дело! Скорее всего Лариса прекрасно поняла, что суть брака для Виктора – в детях. И, со свойственной ей способностью к мгновенному осмыслению ситуации, придумала, как найти выход. А потом, со свойственной ей решительностью, осуществила свой план.

Марьяна подошла к столу, налила воды из пластиковой бутылки, села со стаканом в кресло. Ее потрясение постепенно переходило в странное спокойствие. И вот что удивительнее всего: недавний страх перед Ларисой, почти отвращение, почти ненависть сменились совершенно противоположным чувством. Пожалуй, оно было сродни восхищению…

Лариса не из тех людей, которых можно долго жалеть. Она ведь и сама довольно-таки безжалостная: и к себе, и к другим. А вот восхищаться ею можно. И даже нужно! Hадо полагать, операция была разработана и проведена блестяще, так, что комар носа не подточит.

И тут Марьяна поняла: нет, ничего не знал Виктор. Знал бы он – непременно пронюхала бы и Надежда. И уж она, получив в свои руки такую моральную плеточку для Ларисы, непрестанно бы подстегивала ту исподтишка.