Моя подруга – месть - Арсеньева Елена - Страница 62

Надо надеяться, он ее не видел, иначе Ларисе не выйти из камеры пыток живой! Да, если бы Борис узнал, что его мучительница в двух шагах… уж, наверное, Рэнд не отказал бы своему приятелю в такой малости: до смерти ее замучить. «А ведь и правда – Борис не выпустил бы живой Золотую Лисичку!» – подумала Марьяна, вспоминая мутный взгляд и дрожащие руки своего бывшего мужа. Или… или Рэнд не допустил бы этого? Если его интересуют будущие капиталы – безусловно, не допустил бы! Если же он и впрямь закадычный друг Бориса – ну что же, вполне может подарить ему эту драгоценную игрушку. В таком случае жизнь Ларисы висит на волоске. Просто чудо, что Борис еще не наткнулся на нее. Конечно, он сторонится того насилия, которое является ремеслом Рэнда. «Ничего не хочу знать!» Посмеиваясь над жертвой этого насилия, он все же не пошел на нее посмотреть. Забавно и страшно: Ларисе до сих пор спасает жизнь именно то, за что Борис убил бы ее своими руками. Память о своих страданиях! Да почему память? Конечно, психика у него и сейчас надломлена. И опять Марьяна стояла перед вопросом: знает ли Рэнд – нет, не о том, кто для Бориса его пленница, жена убитого бизнесмена, такое совпадение было бы уж слишком фантастическим. А вот знает ли Рэнд, что произошло в свое время с Борисом?.. И вновь замелькали перед глазами незабываемые картины, навеки изъязвившие память Марьяны – так оспины изъязвляют лицо.

Какая утонченная жестокость! Какая изобретательность! Какое редкостное умение сориентироваться в происходящем и обратить его себе на пользу! Вчера, скажем, вечером Лариса совершенно случайно узнает, что Борис ищет атлас тибетской медицины, а сегодня уже расставлена по всем правилам охотничьего искусства ловушка и даже готова сверкающая приманка: фото Вики в баснословной профессорской квартире, с баснословной книгою в руках. Да, если даже вспомнить то, что Марьяна слышала о Золотой Лисичке от своей бывшей одноклассницы, эта шантажистка оказалась великолепным организатором. Небось отличницей была, но это лучше знать Борису, они ведь учились в одном классе! Сама-то Марьяна с трудом вспоминала ту, прежнюю Ларису: водопад медно-золотых локонов, голубые глаза, ноги от ушей. Вот изменила Лариса цвет волос – и стала как бы совершенно другим человеком… Может быть, для нее это что-то значило. Может быть, она хотела таким образом зачеркнуть прошлое. Ну и, конечно, не желала рисковать: а вдруг кто-то признал бы в жене Виктора Яценко бывшую Золотую Лисичку, изобретательно доившую бывшую золотую обкомовскую молодежь? Да, Лариса стала неузнаваема…

И Марьяна даже ахнула от поразившей ее очевидности: Лариса-то стала неузнаваемая, но она сама, Марьяна, – отнюдь нет! Золотая Лисичка, конечно, прекрасно была осведомлена обо всех деталях жизни ненавидимого ею Бориса Лепского. Ну а Лариса Яценко, надо думать, чрезвычайно потешалась в душе, изо дня в день видя перед собой простодушно-почтительную физиономию дурочки, жизнь которой она так омерзительно, так паскудно разрушила. Марьяне очень хотелось быть честной перед собой и даже перед Ларисой, очень хотелось признать, что никогда не любила Бориса, что брак их все равно катился под уклон, а все-таки стоило вспомнить ту квартирку…

Она вздрогнула так, что едва не упала: из ванной вышла Лариса. Oчевидно, она все же сочла подобие халатика неподобающей для себя одеждой, а потому завязала его на животе, превратив в блузку, ну а юбку ей заменило розовое полотенце.

«Да, – с причудливой смесью восхищения и отвращения подумала Марьяна, – лучше бы ей не появляться в таком виде перед арабами…»

Конечно, Лариса все еще шла с трудом, держалась за стенку; и синяки под глазами никуда не делись, а все-таки ничто в мире, казалось, не могло испортить ее вызывающей, возбуждающей красоты! И, глядя на это почти совершенное создание, Марьяна вдруг почувствовала, что не может сурово осуждать Ларису. Bедь, какой бы легкомысленной девчонкой та ни была, как много ни позволяла бы своему любовнику-однокласснику, все-таки расплата оказалась чересчур жестока. Это и озлобило Ларису. Ведь Борис говорил, что она очень серьезно болела, перенесла несколько операций и даже…

– А что это ты все торчишь на коленях, будто кающаяся Магдалина? – хохотнула Лариса, взглянув на замершую Марьяну. – Сядь, что ли, а то я подумаю, будто ты у меня прощения выпрашиваешь, – за то, что простить невозможно. Но дело даже не во мне, Маряша. Вот в ком дело! – Она заботливо поправила покрывальце на Саньке, тихонько чмокнула воздух над его белобрысой макушкой и, отойдя на цыпочках, опустилась в одно из кресел, порывистым жестом указав Марьяне на другое.

Та повиновалась: колени до боли затекли, Марьяна едва не охнула. Села, схватившись за подлокотники, и, хоть пыталась отвести глаза, не могла удержаться – с жадным любопытством уставилась на Ларису, изнемогая от желания бросить ей в лицо свои подозрения – и боясь… боясь не столько даже Ларисы или ее реакции – а она могла оказаться совершенно непредсказуемой, – сколько собственных размышлений, которые завели ее слишком далеко… похоже, вообще на край пропасти, в которой клубилась тьма.

Что касается непредсказуемости Ларисы, в этом она не ошиблась. Та вдруг подалась вперед и голосом, дрожащим от смеха, произнесла:

– Ох, Маряша, ты так смотришь, будто умираешь, до чего хочешь спросить: нет ли у меня рыжей дубленки?

Да… это была хорошая оплеуха! Марьяна даже отпрянула, невольно вжавшись в спинку кресла.

– Язык мой – враг мой, – кивнула Лариса. – Я не сомневалась, что ты меня рано или поздно узнаешь – или по голосу, или по манере говорить. Tы ведь жутко ненаблюдательная, зато словесное чутье отличное, как у всякого филолога. Правда, чем дальше, тем больше я расслаблялась. Похоже было, что после того потрясения ты вообще ничего не хочешь вспоминать. Я даже думала, что зря рассталась с любимой дубленочкой. Виктор и то заметил, что я вдруг перестала ее носить. У меня их было шесть… и восемь шубок, а я таскала все время ту, рыжую, уже второй год. Просто чудо, что я оказалась не в ней, когда Виктор нас познакомил. Вот была бы хохма! Пришлось отвезти мою любимицу на свалку. Понимаешь, продать я ее не могла: нестерпимо было, что в ней кто-то станет красоваться… И оставить было нельзя: такие завистливые малявки, как ты, обожают лазить по гардеробам своих хозяек в их отсутствие и примерять туалеты, которых им в жизни никогда не носить! И не вылупливай глазыньки, не зли меня еще больше! – в раздражении махнула рукой. – Достаточно, что ты меня лишила моей дубленочки, рыжей, будто лисичка!

– Золотая Лисичка, – наконец не выдержала Марьяна. – Золотая Лисичка Лариса… Ну, теперь твоя трехлитровая баночка наполнилась доверху золотишком? Или эти баночки в рядок под кроватью стоят, как соленья у запасливой хозяйки? Закатаны машинкой или просто полиэтиленовыми крышечками закрыты?

Лариса напряженно смотрела на нее, а потом медленно покачала головой:

– Ай да Гертруда! А ведь не нами сказано: не пей вина, Гертруда, то есть не лезь ты, убогая, не в свое дело! Откуда, скажи на милость, ты про Золотую Лисичку знаешь? Борис тебе сказать вряд ли мог: он ведь из психушки к тебе не вернулся. Что ему с тобой делать, с рыбой замороженной, после того кайфа, которого он с моими девочками словил?.. Откуда же ты знаешь?

«Кайф? – невольно усмехнулась Марьяна. – Попалась бы ты ему сейчас – уж он показал бы тебе кайф!»

Может быть, следовало предупредить Ларису – и потешить себя, увидев, как слиняла бы с ее лица эта оскорбительная, исполненная чувства превосходства усмешка. Но Марьяна поглядела на черные подглазья, на красно-синее пятно на длинной, изящной шее, на четко отпечатавшиеся следы мужских пальцев выше колен Ларисы – и, с внезапно пробудившейся жалостью, сказала только половину правды:

– Мне про Золотую Лисичку Алка Романова рассказывала еще года три назад. Я тогда искала работу, и она, по доброте душевной, предложила мне пойти к Золотой Лисичке фотографом.

– A ты что – фотограф? – немало озадачилась Лариса.