Моя подруга – месть - Арсеньева Елена - Страница 36

Надежда сердито смахнула слезы с глаз. Да… совсем дошла. Бери голыми руками и делай что хочешь!

И все-таки теперь она не могла избавиться от мыслей о Кешке. Нет, простить его – об этом и речи быть не могло! Но ведь невыносимо представлять себя гуляющей рыжей кошкой, в которую в одну ночь излили семя сразу три кота: черный, белый и серый, а потом среди ее серых, черных и белых котяток оказался один с головой рыжей, лапками беленькими, хвостом серым, а туловищем – черным…

Вот родит она что-то такое… серо-буро-малиновое. Лучше бы уж кареглазого, веселого, русоволосого. Все-таки ему жить в чьем-то доме, так пусть не будет у него ни каменно-жестоких черт Матвея, ни расплывчатой девчачьей красоты Игоря. Кешка – он был очень даже ничего! Вернее, был бы. Bо всяком случае, детишки его, которых видела на улице деревни Надежда, уродились хоть и малорослы, но вполне…

А вот бы знать, будет ли похож на них этот, как его… Пацанчик…

Надежда знала, что родит сына. Алик, обследовав ее на каком-то немыслимом аппарате, подтвердил: мальчик. Мелковат для своего срока, но по внешним признакам нормален.

У Надежды глухо стукнуло сердце. Mелковат! Точно, Кешкин. Кареглазый…

– А сколько у него голов? – спросила она испуганно, и Вахаев вытаращил глаза, а потом сказал раздраженно:

– Tы, Надя, уже совсем спятила, что ли? Ну сколько у него может быть голов?! Одна, разумеется! У тебя-то одна, чего ж у него будет иначе?!

…Иногда Надежде казалось, что у нее нет вовсе ни одной головы, а глупые, глупейшие мысли рождает ее бесформенное тело, все пропитанное буйными материнскими соками, будто ядом.

Вот, скажем, знай она в то утро или даже потом, когда уверилась, что беременна, – знай она наверняка: изнасиловал ее Кешка, а Матвей с Игорем только держали… ну, хотели, может быть, тоже, да к хоти нужна еще моща, а этого у них уже не осталось. Вот сложись все этак, избавлялась бы она от ребенка так же яростно? Ненавидела бы его так же страстно? Или понемножку женская суть взяла бы свое, и родила бы… да мало ли женщин растят безотцовщину? И что? Всякие придурки только у придурковатых матерей вырастают, а ведь она, Надежда, вполне могла бы…

«Прекрати! – мысленно одернула она себя. – Прекрати сейчас же!»

Чтобы прогнать безумные мысли, достала из-под подушки конвертик, пересчитала сотенные и пятидесятидолларовые бумажки с портретами каких-то американцев. Одного звали Грант, другого – Франклин. Хорошие ребята, верные друзья – не подведут, даром что империалисты проклятые. Hикто из них, наверное, бывших одноклассниц не насиловал, не то что этот Кешка! И нечего, нечего забивать голову всякой чепухой!

Эту ночь, едва ли не единственную из всех, Надежда спала спокойно, а утром вдруг принялась выспрашивать у доктора, как именно лежит ребенок и есть ли шанс, что он родится нормальным, здоровеньким. И существует ли цветной сканер, чтобы рассмотреть, какого цвета у него глаза… если, конечно, он их там, в животе, открывает?..

Неведомо насчет ребенка, однако у Вахаева глаза были открыты во всю ширь. И на Надежду он смотрел, словно видел ее впервые.

– Ты чего? – спросила наконец Надежда.

– А ты чего? – поинтересовался в ответ Вахаев.

– Да я так… ну, беспокоюсь, чтоб нормальный ребеночек достался тем, кто его ждет, – неловко пояснила Надежда.

– А, понятно, – отвел глаза Вахаев. Заметил ли он, что Надежда впервые назвала «нечто» ребеночком?.. – Не бойся, все с ним хок-кей. Только вот ты, матушка, перехаживаешь, а это плохо. С твоим узким тазом перехаживать нельзя.

– Так ведь всего только 25 января! – испугалась Надежда. – А ты говорил, рожу, мол, 30-го или 31-го.

– Ошибка в расчетах, – спокойно пояснил Вахаев. – Бывает. Ты уже на четыре дня переходила, не меньше. Ладно, попробуем помочь.

И, засунув свою большую, умелую, обтянутую мертвенно-желтой перчаткой руку в самую глубину Надеждиного лона, он что-то там такое надавил или повернул, отчего дикая боль пронзила ее – да такая, что Надежда не удержалась от крика.

– Гурия! – крикнул Вахаев.

В дверь заглянула медсестра.

– Помоги Надюше собраться в предродовую.

– Послушай, – сказала Надежда, хватаясь за его руки и поражаясь, какие они горячие. Потом она сообразила, что это ее пальцы ледяные. – Послушай, Алхан, я не хочу под наркозом, понимаешь? Не хочу. Вот, возьми… – Она выхватила из-под подушки конверт. – Возьми, пусть на всякий случай у тебя побудет. Я… я, может быть, еще передумаю… Не надо наркоза! – почти вскричала она, увидев, что, повинуясь быстрому взгляду Вахаева, Гурия вышла, а через миг вернулась со шприцем, ампулами и резиновым жгутом. – Может быть, я его оставлю себе, мне только надо на него сперва посмотреть…

Она не помнила себя. Oна не отдавала себе отчета ни в чем. Не представляла, например, как, не выполнив договора, оплатит пребывание в этой баснословно дорогой клинике. Она твердила бессмысленно:

– Хочу посмотреть… посмотреть…

Через несколько часов жизнь ее будет пуста – в точности как живот. И никакие зеленорожие Грант с Франклином не заполнят этой пустоты. У них-то небось дети были…

– Хочу посмотреть! Не надо наркоза!

– Надюша, угомонись, – ласково глядя на нее, сказал Вахаев. – Где ты видишь наркоз? Ты что, не знаешь, как его дают? Маска, анестезиолог… то-сё. Это будет просто стимулирующий укол, чтобы твой ребеночек там зашевелился и начал поскорее выбираться на свет, а то, боюсь, своим ленивым характером он нам доставит немалые хлопоты. Так что не дергайся, а давай Гурии руку. Ну… умница.

Тянущей болью наполнилась перетянутая рука, но Надежда почти не почувствовала укола. Она смотрела на Вахаева, и лицо его плыло в счастливых слезах, наполнивших ее глаза.

«Твой ребеночек…» Он так и сказал: «Твой ребеночек!»

Надежда повернула голову, чтобы вытереть слезы о подушку, – и вдруг полетела, полетела в какую-то гулкую, противно похрустывающую пустоту.

…Когда она смогла открыть глаза, рядом сидел Вахаев. Предупредив невольное, ставшее уже привычным движение ее рук к животу, он перехватил их, стиснув ее ладони своими и, пристально глядя ей в глаза покрасневшими глазами, едва слышным от усталости голосом сказал, что почти сутки пытался спасти жизнь и Надежде, и ребенку. Первое ему вполне удалось. Второе… он опустил воспаленные веки… второе не получилось, как он ни старался.

Надежда вырвала руки и ощупала впалый, плоский живот.

Она не могла поверить. Она не верила!

– Это вполне естественно, – пожал плечами Вахаев и позвал Гурию.

Та внесла маленький продолговатый ящичек – вроде как для инструментов, – подняла прикрывающую его салфетку.

Надежда долго смотрела на синенькое, скрюченное, словно бы высохшее тельце, лежавшее там: «Будто мумия!» Волосики у «мумии» были совершенно белые.

«Наверное, Игоря», – подумала Надежда и, откинувшись на подушку, закрыла глаза.

Через неделю она выписалась. Вахаев вручил ей липовые справки и больничный. Все было изготовлено очень даже добротно. Oн подошел к делу скрупулезно: корешки приходных ордеров, копии результатов всех анализов, копии медицинской карты… «Mало ли что!»

Да кому это надо, подумала Надежда, у которой от суммы, обозначенной в ордере, встали дыбом волосы. А ведь, пожалуй, платить придется ей… И деньги надо вернуть.

– Нет! – выставил ладонь Вахаев. – Можешь их хоть с моста в Волгу кинуть – там как раз ледоколом прочистили полосу. Но это твои деньги. А плата за твое пребывание здесь – это риск моих клиентов. Oни знали, что бывает всякое, такой пункт был в договоре: «В случае форс-мажорных обстоятельств…»

Надежда опустила глаза. Eй не в чем было упрекнуть Вахаева. Он вел себя безупречно, родной брат не совершил бы для Надежды больше! И все-таки ее не оставляла мысль, что, не попытайся Вахаев ускорить роды, не сделай ей Гурия того последнего укола… может быть, она увидела бы своего ребенка живым!