Мост бриллиантовых грез - Арсеньева Елена - Страница 56

Эмма постаралась выкинуть из головы воспоминания об этих женщинах и их малышках. Они отвлекали, раздражали, мешали думать, а сейчас нужно было собраться, собраться… Хорошенько собраться! Быть во всеоружии!

Роскошная выставка. Такие богатства! Мебель, картины, скульптура прошлых веков, достойная музейных экспозиций. Цены… о да! Цены – закачаешься. Да, во Франции не жизнь, а сказка… для богатых любителей антиквариата. Это вам не Россия, разграбленная, разоренная своими и чужими ворами, причем своими-то даже еще безжалостней, чем чужими…

Эмма прошла мимо огромного пустого ресторанного зала, высоченные окна которого выходили на скаковое поле. И снова – стенды, стенды… Роскошные, прекрасные вещи вокруг… Как будто она оказалась во дворце!

Однако народу – раз, два и обчелся. Маловато зрителей для публичного скандала, задуманного Фанни! Впрочем, ее дурацкий план всяко похерен, а вот для плана Эммы чем меньше свидетелей, тем лучше.

Так, табличка с номером 406. Стенд выгорожен ломаным четырехугольником, картины снаружи, картины внутри, из центра выгородки доносятся мужские голоса, значит, Эмме нужно именно туда…

Она оглянулась – напротив, между стендами со скульптурой, мелькнула стройная фигура в черном. Секьюрити? Или… Что-то знакомое почудилось Эмме. Или не почудилось?

Она зашла за перегородку.

Та-ак… Напрасно Эмма волновалась, что Фанни все напутала: вот он, Андрей Валентинович Илларионов, собственной персоной. Такой же, каким Эмма запомнила его по той первой встрече в нижнем зале д’Орсе: лощеный, уверенный в себе, источающий невероятную, просто-таки юношескую жизненную энергию, такой же привлекательный. И такой же сексуальный. Забавное ощущение – почему-то Эмме вдруг почудилось, что с той самой первой встречи с Илларионовым она мечтала оказаться с ним в постели… Есть во всем этом, воля ваша, нечто… роковое, нечто шекспировское, не побоимся этого определения!

И немедленно Эмма вспомнила свое лицо, каким оно отражалось в зеркале над раковиной.

Забыть об этом! И как можно скорей! Что бы там ни плела вчера бедненькая пьяненькая Фанни насчет эдипова комплекса, на такую мымру, какую она сегодня собой представляет, этот плейбой даже не взглянет! Ну и ладно. Главное – завоевать его доверие. Любой ценой! А постель… ну, это уж как повезет. И вообще, постель – не главное в жизни.

«Да-а? Ну ты, кажется, стареешь! С каких это пор постель перестала быть для тебя главным?» – ехидно спросил внутренний голос.

«С тех самых!» – зло огрызнулась Эмма и приблизилась еще на шажок к объекту своих изысканий.

Приятный мужчина. Парфюм, правда, не в ее вкусе, но на вкус и цвет, как известно, товарищей нет. А в остальном – просто картинка! Ну, нравились Эмме по-настоящему ухоженные мужики, всю жизнь нравились! К вельветовым джинсам, рубашке, шейному платку и твидовому пиджаку никаких претензий. На плечах, разумеется, никакого мусора, который нуждается в постоянном применении «Head and shoulders» или простого русского майонеза «Провансаль», который, к слову, является куда более радикальным и действенным средством от перхоти, чем все на свете шампуни, вместе взятые. Ни с того ни с сего Эмма представила Илларионова с головой, обмазанной майонезом «Провансаль» и покрытой полиэтиленовым пакетом (ходить так час, потом смыть теплой водой с хорошим шампунем; как правило, перхоть исчезает после первого же сеанса, но если ситуация запущена, операцию с майонезом следует повторить), и тихо кашлянула, чтобы скрыть дурацкий смешок. Ох, не о том она думает!

Рядом с Илларионовым стоял долговязый тощий дяденька с маленькой, гладенько причесанной, лаково блестящей головой на несколько длинноватой шее. Аристократический профиль, холодный взгляд из-под припухших век. Легкая надменная улыбка. Видимо, это и есть антиквар Доминик Хьюртебрайз. Однако он слишком похож на продавца, во что бы то ни стало желающего продать свой товар.

А картина, перед которой они стояли, наверное, тот самый «старый голландец». Фамилии, правда, нет, только подпись «Le peintre inconnu» – «неизвестный художник». «Hypothйtiquement 1691» означает – «предположительно 1691 год». Название «Le dessert». Все ясно и понятно: натюрморт на столовую тему. Тяжелые золотистые занавеси на заднем плане, тяжелая белая скатерть на столе, прозрачное стекло бокалов, на тарелке какие-то красные ягоды, белый рис горкой, ломти черного хлеба. Вино в кувшине. Не слишком-то изобильный десерт!

Картина Эмме не понравилась. Впрочем, она никогда не считала себя знатоком, ее восприятие искусства основывалось сугубо на «нра – не нра». К тому же она не любила натюрморты. То ли дело вот этот чудный, словно светящийся изнутри, сине-зеленый пейзаж с пряничной деревней на заднем плане, красивым корабликом на воде и яркими фигурками пейзан! Cristoffel van den Berghe (actif а Middelbourg entre 1617 et 1642), «Animation au passage du bac». Кристофель ван ден Берг (создано в Миддельбурге между 1617 и 1642 годом), «Оживление перед приходом парома». Название какое-то тяжелое, а картина – чудо! Чем Кристофель ван ден Берг не «старый голландец»? Почему Илларионов уперся в этот невыразительный «Le dessert»?

– Прошу прощения, мсье, – раздался в это время голос долговязого Хьюртебрайза, – видимо, произошло какое-то недоразумение.

– Думаю, да, – ответил Илларионов. По-французски он говорил не слишком бойко, но это придавало его словам вескость и основательность. – Недоразумение это состояло в том, что вы считали меня этаким сибирским валенком, не способным отличить французскую школу от голландской.

– Пардон? – растерянно спросил Хьюртебрайз.

Растерянность его вполне можно было понять: ведь слова «сибирский валенок» Илларионов произнес по-русски!

– Я говорю, вы напрасно приняли меня за un soulier de feutre Siberien, сибирский войлочный башмак, – не совсем точно, но вполне доходчиво перевел Илларионов. – Неизвестный художник, говорите вы? Оставьте эту басню для дилетантов! Андре Буи, французская школа, годы жизни 1666–1740. Это ведь его полотно? Как мне кажется, он достаточно известный художник!

– Он родился в 1656 году, – чуть слышно пробормотал Хьюртебрайз. Теперь он стоял спиной к Эмме, и она увидела, как затылок его, просвечивающий сквозь поредевшие, тщательно зачесанные волосы, сделался кроваво-красным. Надо думать, подобного же оттенка стало и его лицо.

А вот знай наших les souliers de feutre! Понял, надменный галл?!

– Не суть важно, в 56-м или 66-м, – небрежно отмахнулся Илларионов. – Главное, что к «старым голландцам» он не имеет никакого отношения! И, разумеется, сумма в сто тысяч для него – чрезмерная цена.

– Повторяю, это какое-то недоразумение, – продолжал лепетать Хьюртебрайз. – А не хотите ли вы взглянуть на этого ван ден Берга? Фламандская школа, между 1617 и 1642 годом…

– Я умею читать, – перебил Илларионов, ближе подходя к картине. Для этого ему понадобилось обойти Эмму. Мельком глянул на нее, словно на скучное полотно, и отвел взгляд.

Замысел Фанни рушился на глазах! Ну да ничего, посмотрим еще, как дело повернется…

А кстати о деле – что-то Эмма переувлеклась созерцанием бессмертных полотен!

Она оглянулась – кроме них троих, в этом отделении стенда никого. Нет, в проходе маячит какая-то черная фигура.

Молодой человек в черной водолазке, черных джинсах и черных кроссовках, с прилизанными черными волосами, бледный, с трагическим изломом черных бровей и с черной щетиной на подбородке (слабоватый подбородок – это было единственное, что портило почти классическую правильность его лица… а может быть, наоборот, не портило, а добавляло ему самую малость несовершенства, необходимого для того, чтобы обыденно красивое лицо стало неотразимым).

Черные глаза молодого человека скользнули по лицам Доминика Хьюртебрайза и Эммы, потом уперлись в Илларионова с выражением такой ненависти, что Эмма зябко передернула плечами. Хм, передернешь тут небось…

– Вы хотите посмотреть картины, мсье? – обернулся к нему Хьюртебрайз, видимо, обрадовавшись случаю прекратить неловкую ситуацию, в которую сам же себя вовлек, недооценив – ох как недооценив! – un soulier de feutre Siberien!