Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 60

– Завтра же! Этот дом, подобно дому в Конфлане, тоже погрузится в сон, пока его не разбудит мой сын.

На следующий день, 26 января 1666 года, в пять утра без нескольких минут Анна Австрийская скончалась, прижимая к губам распятие, которое всю ее жизнь провисело у нее над изголовьем. Согласно ее предсмертной воле, тело было накрыто францисканской рясой и перенесено в королевский некрополь в аббатстве Сен-Дени, где ее уже давно дожидался покойный супруг...

Под звон всех колоколов Парижа от дома на улице Кенкампуа отъехали три кареты, увозившие госпожу де Шомбер, Ла Порта и Сильви. Что касается Персеваля, то он отважно вызвался ехать в почтовом экипаже, несмотря на неприятные воспоминания, оставшиеся от предыдущей поездки.

Прежде чем покинуть свой особняк, госпожа де Фонсом собрала всех слуг, объяснила им, в чем особенность ее нового положения, и предложила отпустить на все четыре стороны всех, кто этого пожелает. Таковых, впрочем, не нашлось. Беркен и Жавотт остались в Париже, а с ними еще несколько слуг, которым было поручено поддерживать дом в жилом состоянии. Все прочие, включая нового повара, выбрали герцогский замок.

– Непонятно, зачем герцогине плохо питаться. То, что она покидает город, еще не причина, – заявил Лами. – К тому же там у меня появится время, чтобы написать давно задуманный трактат о мелкой пернатой дичи.

Единственное, о чем сожалела Сильви, прощаясь с Парижем, – так это о своем милом домике в Конфлане, который она всегда любила и где чувствовала себя более чем где бы то ни было еще у себя дома. Расставание с парижским особняком не вызывало у нее грусти, не говоря о королевском дворе, где ничего не стоило угодить в ловушку или стать жертвой чьего-нибудь неутоленного честолюбия. Разумеется, ей было до боли жаль бедняжку молодую королеву, искренне горюющую и рискующую остаться в полном одиночестве, лишившись со смертью королевы-матери поддержки, какой ей никто больше не мог оказать.

Беспокойство Сильви, как бы в жизни Марии-Терезии не прибавилось печали и как бы она не оказалась в окончательной изоляции, было не напрасным. Лишь только королева-мать испустила дух, как Людовик XIV с циничной непосредственностью сделал свою любовницу фрейлиной супруги: Лавальер покинула Пале-Рояль и свиту Мадам, чтобы влиться в свиту королевы. Теперь король мог встречаться с ней несравненно чаще.

Сильви узнала об этом спустя несколько недель после своего позорного изгнания из письма госпожи де Монтеспан, которая отважно заверяла ее в своем неожиданном дружеском расположении. Объяснялось последнее тем, что Сильви, подобно гордячке Атенаис, тоже взирала на Бурбонов как на род, уступающий в древности, а значит, и в знатности Мортемарам. «Было бы недурно, – писала она, – научить некоторых мужчин и их сожительниц уважению к родовитым дамам, в особенности к инфанте».

Эти слова вызвали у Сильви улыбку, но весть о придворных новшествах ее расстроила, ибо раскрывала внутреннюю сущность короля, которого она прежде так любила, еще с одной стороны: монарх проявлял полное презрение ко всему, что не способствовало его наслаждениям, и безразличие к чужим страданиям, как и к ценности человеческой жизни вообще.

Новое доказательство правильности этого умозаключения не заставило себя ждать: уже на следующий после получения письма день Корантен, одновременно расстроенный и возмущенный, доложил Сильви, что в желобе его мельницы обнаружен труп бедняги Набо, застрявший в мерзлой траве. О том, что он не утонул, а был задушен, свидетельствовал обрывок веревки на шее... Ужас усугублялся выжженной на щеке убитого лилией – клеймом, которым метили воров и беглых рабов.

– Вчера я его не видел, – рассказал Корантен, – но не придал этому значения. Он любил прогулки, забредал один далеко в лес...

– Уроженец теплых краев – в нынешние холода?

– Представьте себе! Странно, не правда ли? Его завораживала любая белизна, а более всего – снег и иней. Кто мог это сделать?

– Подумайте сами, Корантен! Лилия на щеке отвечает на ваш вопрос вполне определенно: король поручил своим палачам отомстить за свою поруганную честь. Обращусь к нашему кюре и попрошу побыстрее похоронить несчастного: ведь он окрещен!

– Это будет нелегким делом: кюре осадило все население деревни, крича, что их ждет проклятие, и настаивая, чтобы убитого не отпевали в церкви и не хоронили на кладбище.

– Немедленно туда!

Надев сапожки на меху и завернувшись в просторную накидку, Сильви бросилась в сопровождении Корантена и Жаннеты в деревню, где на площади перед церковью местного кюре, аббата Фортье, окружила толпа. Все косились на тело молодого негра, накрытое мешковиной. Появление Сильви было встречено почтительной тишиной: она знала, что эти люди искренне любят ее, но все равно боялась страха, который угадывала в их глазах. Впрочем, заговорить ей не дали. Самая важная персона в деревне, некий Ланглуа, выступил вперед, поклонился герцогине и проговорил:

– Госпожа герцогиня, при всем нашем к вам уважении должен сказать вам от имени всех, что мы не хотим хоронить этого негра рядом с нашей родней. Поблизости от него никто уже не сможет покоиться с миром.

– Почему? Из-за цвета его кожи?

– И из-за кожи, и из-за того, как он погиб. Он умер насильственной смертью, и мы не хотим, чтобы нас тревожила его не знающая покоя душа.

– Если она и будет кого-то тревожить, то только убийцу, а его, насколько мне известно, среди вас нет. И потом, не забывайте, что Набо был христианином, крещенным в часовне Сен-Жерменского замка под именем Винсент. К тому же он не преступник.

– Об этом ни нам, ни вам, госпожа герцогиня, ничего не известно. Да вы ни в чем никогда не усматриваете дурного!

– Отчего же, я вижу дурное прямо здесь, сейчас: ведь вы отказываете христианину в молитве и христианском упокоении.

– То же самое пытался им втолковать я, госпожа герцогиня, – вздохнул аббат Фортье, – но они ничего не желают слушать.

– Не требуйте от нас этого! – стоял на своем Ланглуа. Односельчане поддержали его дружным хором голосов. Поразмыслив, Сильви приказала:

– Раз так, несите его в замок.

– Вы этого не сделаете! – возмутился Ланглуа. – Ведь не зароете вы его в своей часовне, среди наших герцогов?

– Не там, а на островке посреди пруда. Завтра аббат Фортье освятит там клочок земли. А пока отнесите его в комнату, в которой он жил.

Люди молча повиновались. Тело Набо положили на его кровать, поставили вокруг свечи и сосуд со святой водой и с побегом самшита, оставшимся с последнего Вербного воскресенья. Однако на следующий день, когда аббат Фортье пришел освятить могилу, вырытую в успевшей оттаять земле, тело Набо таинственным образом исчезло. Люди, совершившие святотатственную кражу, не оставили никаких следов. Деревня, напуганная пропажей трупа, в один голос утверждала, что это проделки дьявола и что теперь деревню придется долго отмаливать.

Это можно было считать еще не самой дурной развязкой: с жителей деревни сталось бы потребовать предания огню всего, что принадлежало убитому, в первую очередь его жилища... Сильви пошла людям навстречу, однако заказала несколько месс в своей личной часовне, после чего постаралась выкинуть из головы это трагическое происшествие, выглядевшее грозным напоминанием о королевской мстительности.

Будущее, всегда представлявшееся Сильви простым и ясным, теперь затянули тучи. Ей было тоскливо в огромном замке, где, несмотря на присутствие верной Жаннеты и домашний уют, она чувствовала себя совершенно одинокой.

Но ей еще только предстояло достигнуть дна одиночества и заброшенности. Тяжелее всего было бессонными беспросветными ночами, когда, несмотря на отвары Жаннеты, ей не удавалось сомкнуть глаз. Во второе воскресенье февраля, когда она, выйдя после большой обедни из деревенской церкви – после отъезда аббата Резини она пользовалась замковой часовней лишь изредка, – направилась вместе с Корантеном, Жаннетой и остальными назад в замок, их внезапно обогнала почтовая карета. У Сильви учащенно забилось сердце, и она ускорила шаг. Наконец-то она узнает новости! В карете мог оказаться только Персеваль де Рагнель.