Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 55

– С этого и надо было начинать! Вы же знаете, как мало я доверяю «подругам» монсеньора. Что ж, теперь нам остается лишь ждать новостей.

– У меня уже есть для вас наготове кое-что новенькое. – С этими словами Персеваль извлек из-под камзола письмо. – Перед отплытием герцог передал мне вот это.

– Я надеялась получить ответ на свое письмо. Посмотрим, что он пишет...

Сломав красную сургучную печать, она развернула листок, густо покрытый каракулями Франсуа. Письмо оказалось коротким, но от него Сильви бросило сначала в холод, потом в жар.

«Я женюсь на ней, раз меня к этому принуждают, – писал Франсуа, – но брак этот все равно останется фиктивным. Я не притронусь к вашей дочери, ибо буду всегда любить одну вас».

Сильви протянула листок Персевалю, не видя необходимости скрывать от него содержание письма, но он отказался, сказав, что знаком с тем, что там говорится, и так.

– Каким будет, по-вашему, отношение Мари к этому условию? – осведомилась Сильви. – Я предвижу новую драму.

– Сомневаюсь. Для нее важнее всего колечко на пальчике. Вы себе не представляете, до чего она самоуверенна! Она не сомневается, что рано или поздно добьется от него всего, и считает – возможно, небезосновательно, – что у нее еще вся жизнь впереди...

– Тут она права, – кивнула Сильви. – К тому же она так красива! А он, в конце концов, всего лишь мужчина...

Следующие несколько месяцев были, несомненно, наиболее печальными, какие только доводилось пережить двору Людовика XIV. Королева-мать медленно угасала, а король тем временем не скрывал свою страсть к Лавальер. Все чувствовали, что любые его клятвы в любви к той, которую должна была вот-вот прибрать смерть, все его слезы, проливаемые с удивительной легкостью, – лишь дымовая завеса, призванная скрыть нетерпение. Он жаждал устроить для своей фаворитки – словечко, которое давно уже не звучало при французском дворе! – пышный праздник.

В мае накопившееся напряжение привело к неприятному эпизоду. Когда Анна Австрийская взялась править завещание, чтобы уточнить распределение драгоценностей между ее детьми, Людовик XIV стал с неприличной настойчивостью требовать, чтобы она отписала ему крупный жемчуг, которым он восторгался с самого детства. Пристрастие короля к драгоценным камням и роскошным украшениям было уже хорошо известно: он не мог смириться с мыслью, что эти необыкновенные жемчужины окажутся у малышки Марии-Луизы, дочери Месье. В конце концов он ими завладел за плату. Тогда Анна Австрийская передала младшему сыну свои знаменитые бриллиантовые подвески – самую дорогую свою память. Тот принял дар со слезами.

Все это время Филипп Орлеанский вел себя как безупречный сын, страдающий от горя, нежный и сострадательный. После того как мать перевезли из Валь-де-Грас в Лувр, он почти не отходил от нее, исполняя обязанности и санитара, и исповедника. Как-то раз, увидев гримасу страшной боли на ее изможденном, но все еще красивом лице, он вскричал:

– Хотелось бы мне, чтобы господь дал мне перенести половину твоих страданий!

– Это было бы несправедливо, – ответила она. – Господу угодно мое раскаяние.

Королева Мария-Терезия тоже самоотверженно ухаживала за женщиной, ставшей ей второй матерью. В этом ей помогали Сильви и Молина, так как королеве-матери теперь хотелось, чтобы люди вокруг нее разговаривали на языке ее детства; Сильви подолгу находилась в обществе своей подруги Мотвиль. Иногда умирающая просила бывшую свою фрейлину спеть ей, как в былые времена. Госпожа де Фонсом послушно брала гитару. Начав петь, она превращалась в прежнюю «кошечку». Тем временем животик Лавальер округлялся уже в третий раз...

Хорошие вести приходили в те тяжелые дни только со Средиземного моря, где Бофор творил чудеса. Дважды он наносил пиратам чувствительные потери. Сначала запер в порту Ла-Гулетт старого Хассана, который был убит в самом начале сражения, потеряв пятьсот человек. Пушки королевского флота подвергли сильному обстрелу Тунис, французы захватили три вражеских корабля. Потом, наведавшись ненадолго в Тулон для ремонта и пополнения рядов, Бофор предал огню и мечу берберский порт Шершель, где поджег два корабля и захватил три. Штандарты поверженного врага были доставлены в Париж и вывешены 21 октября под сводами собора Парижской Богоматери во время торжественного богослужения. Столица усердно прославляла человека, которого по-прежнему именовала Королем нищих. На следующий день после триумфа в своем особняке в предместье Сент-Оноре скончался отец триумфатора, Сезар Бурбон, герцог Вандомский.

Умершему был 71 год, и его огромное тело, предназначенное для столетней жизни, было изъязвлено болезнями, вызванными многолетними беспутствами. Прежде чем умереть, он долго мучился от подагры, камней в почках и сифилиса, пытаясь ослабить свои страдания всеми средствами, которые могли ему предложить всякого рода знахари. Врачей он считал неисправимыми ослами. Последние месяцы он прожил вместе с женой в своих любимых замках: Ане, Шенонсо и особенно Вандоме, своей герцогской резиденции, которую он всеми силами обустраивал. Иногда его видели в Монтуаре: там ему принадлежал небольшой домик, где он особенно хорошо себя чувствовал и где отдыхал после пиров, закатываемых в других владениях. Старый грешник, он перед кончиной покаялся и нашел утешение рядом с верной женой, которая никогда не переставала его любить и мало-помалу вела навстречу богу.

В конце сентября, почувствовав некоторое облегчение благодаря снадобью знахаря из Монтуара, он отправился в Париж, чтобы находиться поближе к новостям о славных свершениях младшего сына, однако его мучения снова усилились, потом началась агония, продлившаяся три недели. Тем не менее за три дня до того, как перенестись в лучший мир, он попросил Сильви его навестить. Та без колебания поспешила на зов.

В пышной спальне, памятной ей с детства, ей пришлось бороться с тошнотой, вызванной страшным запахом болезни, с которым не мог справиться даже горящий ладан, призванный как будто утешать не только души, но и страждущую плоть. У изголовья умирающего сидела герцогиня Франсуаза, у ног молился монах-капуцин. Женщины обнялись, вспомнив былую взаимную приязнь. Госпожа де Вандом сказала шепотом:

– Мы со святым отцом удалимся. Он хочет с вами поговорить...

И Сильви осталась наедине с человеком, которому была обязана счастливым детством, но который впоследствии причинил ей немало боли. Она подошла к недавно перестеленной, судя по безупречному состоянию, постели и посмотрела на исхудавшего, пожелтевшего, почти полностью облысевшего больного, который считался некогда первым красавцем королевства. Ей показалось, что он дремлет, и она застыла в растерянности. Неожиданно его глаза открылись. Она увидела ничуть не поблекшую синеву.

– Вы пришли... – проговорил, вернее, простонал он, глядя на нее.

– Как видите.

– Зачем? Чтобы полюбоваться, каким сделала самого старого вашего недруга приближающаяся смерть?

– Вы не самый старый мой недруг. Ведь мою мать убили не вы. Лучше вспомните, что благодаря вам я смогла продолжить жизнь под сводами вашего замка.

– За это надо благодарить не меня, а герцогиню.

– Однако вы согласились с ее решением.

Сухие губы попытались растянуться в улыбке.

– Возможно, кое-какая заслуга в этом деле и впрямь принадлежит мне... Сперва я вас не презирал, просто не доверял, особенно из-за вашей упрямой любви к моему сыну.

– Знаю. Вы уже говорили мне об этом – при иных обстоятельствах.

– Я ничего не забыл. Я был уверен, что главная ваша цель состояла в том, чтобы сделаться герцогиней.

– Странная штука – жизнь, не правда ли? Я стала герцогиней, хоть и не желала этого.

– Благодаря вашему браку со столь достойным человеком я понял, что и вы достойны уважения. Особенно ясно это стало после мнимой гибели моего сына, незадолго до того, как он убил своего зятя. Боюсь, мы неисправимы. Я причинил вам немало зла...

– Немало, но все равно не столько, сколько хотели: ведь вы так меня и не уничтожили. Над любовью, которой я так и не перестала к нему питать, вы тоже оказались не властны.