Идеал фантазии (Екатерина Дашкова) - Арсеньева Елена - Страница 2

Как это ни странно, Катерина естественной женской ревности и зависти к красивой кузине была начисто лишена и хоть раздражалась ее откровенной глупостью, все же искренне благоговела перед ее совершенной красотою. Столь же нравилось ей глядеть и на прочих красивых барышень, и даже к простоте их она относилась снисходительно. Уродок же недолюбливала. Сестрицу свою Елизавету, бывшую лет на семь ее старше и уже определенную с малолетства во фрейлины к великой княгине Екатерине Алексеевне, терпеть не могла, ибо посмотреть там было решительно не на что: чрезвычайно тоща, кривобока, горбата, тонкогуба, оспою битая, с дурными зубами и манерами, пристрастная ко всем порокам… Однако была она одержима мужчинами, и скоро прошел слух, будто Елизавета, несмотря на явное уродство свое, одержала победу над сердцем не кого-нибудь, а самого великого князя Петра Федоровича! Может статься, кстати говоря, уродство ей в сем деле оказало добрую услугу, ибо вкусы и пристрастия у великого князя были с откровенной порчинкой…

Впрочем, оставим Петра Федоровича и его вкусы до поры до времени в покое.

Итак, одинокая участь юную Катерину Романовну Воронцову не слишком беспокоила, однако она, несмотря на младые лета, уже хорошо понимала, что надобно считаться с условностями общества, в коем живешь. А в том обществе полноценной, уважения достойной и хоть какие-то самые малые права имеющей женщиной считалась только мужняя жена. Лучше всех жилось богатым вдовам – они были сами себе полные хозяйки, но ведь это не каждой так повезет, чтобы муж и богатый был, и помер бы незамедлительно после свадьбы… Девицам же предписывалось непременно и как можно раньше найти супруга, ну а коли это сделать не удавалось, они почитались горькими неудачницами, удостаивались всеобщего презрения и должны были присмотреть себе монастырь по душе, чтобы там замолить грех своей неудачливости.

Поэтому Катерина Романовна потихоньку вслушивалась в досужие беседы, касаемые всяких таких пренеприятнейших предметов, как сватовство, женитьба, роды… Бр-р-р! Имя князя Дашкова мелькало среди них достаточно часто, чтобы обратить на себя ее внимание. Холост, молод, небогат, увы, да ладно, сама Катерина богата, не зря же отец ее, граф Роман Илларионович, носит прозвище «Роман большой карман». Он составил состояние на основе приданого первой жены, да и дядюшка Михаил Воронцов, канцлер императрицы, радел всеми силами брату, да и сама императрица Елизавета Петровна не оставляла милостями человека, который некогда ссужал деньгами ее, опальную, всеми забытую цесаревну, не имевшую никаких надежд на будущее…

Словом, молодой Дашков вполне годился бы в женихи, кабы не одна загвоздка: он к Катерине Воронцовой покуда еще не сватался, а может статься, и вовсе такого намерения не имел. Ну и ладно, на нем свет клином не сошелся, были в Петербурге и другие женихи. Более всего Катерина хотела бы сейчас не замуж идти, а завести задушевную подругу – столь же много книг прочитавшую, столь же романтически-мечтательную и при этом расчетливо-разумную, как она сама. А еще – красивую, чтобы смотреть на нее было приятно Катерине, которую бог обделил естественной женской радостью: с удовольствием на себя в зеркало глядеть… Конечно, сама в исполнение такой мечты она не верила, подругу почитала идеалом фантазии. С мужем устроить дело оказалось куда проще.

За исключением Итальянской оперы, которую Катерина слушала один или два раза, она редко выезжала. Из частных домов она посещала семейство князя Голицына да Самариных, родственников своей покойной матушки. Как-то раз Катерина осталась у родственницы на поздний ужин, а потом та проводила ее до кареты, ожидавшей в конце улицы.

Стоял чудесный летний вечер, и дамы были радешеньки пройтись пешком. Но едва они сделали несколько шагов, как из туманного лунного сияния явилась пред ними мужская фигура. Катерине от неожиданности почудилось, будто человек – росту непомерного, да и черты его в лунном свете казались особенной красоты и одухотворенности.

– Кто сей? – спросила она госпожу Самарину и с изумлением выслушала ответ:

– Князь Дашков. – Затем присовокуплено было не без вздоха: – Сколь романтическая встреча…

«Романтическая встреча» была непременным атрибутом всех любовных историй, которые доводилось читывать Катерине Романовне. И в ту минуту ей даже и самой захотелось написать некую романическую выдумку о собственной судьбе, о том, как из мимолетной встречи среди лунной ночи вылилась неистовая страсть…

«К мужчине?» – не без брезгливости вопросил некий голос, всегда живший в тайниках ее натуры, поскольку с восторгом наблюдала Катерина Романовна только за женской, но никак не за мужской красотою.

Красота мужского лица? Мужского тела? Она почитала даже сами мысли об том нелепыми и непристойными…

И уклончиво ответила сему тайному голосу:

«Ну и что же? Это ведь не в жизни будет, а только в истории моей! Каждый сочинитель по мере сил своих лжив в изящной словесности, не то читатели с тоски небось померли бы – только про истинное да правдивое читать! Когда-нибудь я напишу, непременно напишу историю своей жизни, и даже если страстная любовь к мужчине меня обойдет, я все ж ее изображу – и для того, чтобы выставить себя в возможно более выгодном свете, и для того, чтобы сделать сочинение мое привлекательным для грядущего читателя, но главное – чтобы заставить прочих дам мне завидовать. Вот-де эта Дашкова – собой не бог весть что, так нет же – возбудила к себе страсть неистовую в супруге и сама на неистовые чувства способна оказалась! Напишу что-нибудь в таком роде: „В этой нечаянной встрече и взаимном более чем благоприятном нашем впечатлении я видела особые следы провидения, предназначившего нас друг другу…“ А что до того, какие мечты и грезы будут меня волновать на деле, – это уж останется моею сокровенной тайною!»

Провозгласив, таким образом, свое будущее творческое кредо (как выражаются литературные критики – люди, склонные к патологоанатомическому подходу к писательскому ремеслу), Катерина Романовна и не заметила, что видит себя с Дашковым уже обвенчанною…

Теперь чаемое осталось воплотить в жизнь.

И вновь сложились к тому благоприятные обстоятельства! На балу у дядюшки Воронцова князь Михаил Дашков был представлен Катерине Романовне. Заиграли аллеману, но девица приняла строгое выражение, напрочь исключавшее приглашение к танцу. Впрочем, князю Михаилу медведь на ухо наступил, он тоже был в танцах не больно силен и славу галантного кавалера завоевал и поддерживал отнюдь не ужимками и прыжками танцевальными, а задушевными разговорами с миленькими барышнями и даже хорошенькими дамами. Вот и теперь, играя глазами, он сопроводил Катерину Романовну в укромный уголок залы и, усадив в кресло, пристроился рядом в почтительном полупоклоне, спросив:

– Помните ли, графиня, тот вечер, когда я имел удовольствие видеть вас впервые?

Катерина Романовна послала ему взгляд, который с известной натяжкою можно было бы считать игривым. Дашков, составивший о ней представление как о сущей колоде в роброне, малость воспрял духом и с более приватной ноткой в голосе вопросил:

– Ах, как светила луна, не правда ли? Согласитесь же, милая графиня, есть нечто чарующее в тех лучах, кои изливает луна в два сердца, друг к другу расположенные и друг для друга созданные?

Подобную околесицу князю Михаилу приходилось нести сплошь и рядом. Находились барышни, кои немедленно подхватывали брошенную перчатку и вступали в сию незамысловатую словесную дуэль; другие отмалчивались, играя глазами и рассыпая вороха взглядов, говоривших громче слов… Однако оригинальностью своего ответа Катерина Воронцова оставила их всех далеко позади и надолго, на несколько лет отбила у князя Михаила охоту романтически зубоскалить с дурнушками, да и с хорошенькими – тоже.

Она задержала взгляд на красивых миндалевидных очах князя Михаила, из-за которых между иными дамами Дашков игриво прозывался «notre ravissant Tcherkesse», «наш обворожительный черкес», и призывно махнула проходившему мимо хозяину дома. А когда граф Воронцов приблизился, громогласно заявила: