Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена - Страница 10

Иногда Иван поражал жену добротой и сердечностью. Сутками не покидал царицыных покоев, лаская и голубя свою «агницу» или пытаясь научить ее играть в свои любимые шахматы, в коих фигурки были выточены из слоновой кости и имели вид казанского воинства (Анастасия многозначительного движения фигурок отчего-то ужасно боялась, а значит, в ходах путалась и норовила сдаться на первых же минутах игры, чем несказанно сердила мужа), а если даже и срывался на охоту, возвращаясь лишь в полночь-заполночь, то непременно заглядывал в опочивальню жены: не плачет ли? не тошнится?

Тошнилась Анастасия частенько – ведь зачреватела если не с первой, то со второй ночи, и выпадало время, когда свет белый делался ей не мил. Иван хоть и косоротился, глядя в ее зеленовато-бледное, потное после приступов рвоты лицо, но был безмерно рад, что вскоре сделается отцом, потому к слабости жены относился терпеливо и приказывал прихотям царицыным всячески потворствовать. А какие у нее особенные были прихоти? Разве что брусники моченой хотелось непрестанно да еще холодной лапши куриной (вот непременно чтобы с ледника, ни в коем случае не теплой!), а от всякой прочей снеди мутило. По счастью, студеная лапша государю тоже пришлась по вкусу, и он охотно трапезничал с молодой царицей.

Так миновала весна, а в апреле начала гореть Москва. Лишь только полузимняя мартовская слякоть сменилась жаркими весенними суховеями, вздымающими пыль до небес и раздувающими всякую мало-мальскую искру, как заполыхало с беспощадной внезапностью. Чуть ли не в один день, 12 апреля, загорелся Китай-город. От десятков лавок с богатым товаром, Богоявленской обители и множества домов, лежащих от Ильинских ворот до самого Кремля и Москвы-реки, остались одни черные уголья. Густой, жирный дым проник в царские палаты, закоптив окна, стены и даже образа, которые перед Святой как раз начали мыть грецким мылом, посредством грецких же губок, и подновлять.

Во дворце приключилась суматоха. Кто настаивал, что царь должен немедля покинуть Кремль, кто надеялся на скорое прекращение пожара. Митрополит Макарий был против того, чтобы оставлять столицу, и отослал гонцов во все церкви: ходить кругом огня с крестными ходами, неустанно служить молебны.

Иван, Анастасия и младший князь Юрий тоже прилежно били поклоны пред образами. Однако когда высоченная пороховая башня взлетела от огня на воздух и, разрушив городскую стену, упала в реку, запрудив ее своими обломками, царь понял, что не от всякого грома открестишься, и хмуро велел собирать пожитки и перебираться на Воробьевы горы, в тамошний летний дворец.

Суматоха усилилась. Никому не хотелось срываться с места и тащиться в необжитые, на скорую руку слаженные, наполненные сквозняками палаты. Однако для беременной Анастасии настолько невыносимы оказались запах пепла, которым теперь был пропитан воздух Москвы, да вонь от шипящих под редкими, скупыми дождичками горелых бревен, что ехать пришлось не мешкая. Царицу насилу довезли до Воробьевых гор (бабки уже начали бояться – скинет дорогой!), и хотя тут, на высоте, на вольном ветру, дым сдувало и сносило в низины, все-таки вещи и короба с платьями изрядно успели пропитаться горьким духом пожарищ. Хотела Анастасия попроситься в Коломенское, но не осмеливалась. Адашев, похудевший, сумрачный, мотался между Москвой и Воробьевым дворцом, привозя из Москвы новые новости – одна другой унылее. Анастасия стыдилась спросить его о Магдалене.

Затихшие было пожары возобновились 20 апреля. Слободы Гончарная и Кожевенная обратились в пепел – и тотчас хлынули дожди, словно Господь наконец смилостивился над перепуганной столицей.

Потихоньку зашевелились на пепелищах люди, начался сбор милостыни для погорельцев. Боярыни Анастасьины, притомленные сном на тощих сенниках, да сквозняками, да опостылевшей куриной лапшой, потихоньку ныли о возвращении из Воробьева. А ей до того не хотелось трогаться с места, опять колыхаться на колеях, вытрясая душу! Царь, конечно, не вытерпел – сорвался в Москву, но Анастасии уезжать не велел: плохо брюхатой на огонь смотреть, как бы не родилось чадо с родимым пятном на лице! Царице было приказано пока сидеть в Воробьеве – ждать новостей.

Она и сидела, и ждала – молилась с утра до вечера либо мусолила страницы любимой книжки про Петра и Февронию. Ну и шила жемчугом – до Юлиании Федоровны – искусницы, конечно, было далеко, однако покров Грузинской Божьей Матери Анастасия положила себе непременно закончить до родин. От нее не отходил младший князь Юрий: косноязычно бормотал, пора-де и ему жениться, как бы Ульку Палецкую за другого не отдали, она ведь красавица; а братец Иван обещал к Палецким сватов заслать, так вот не раздумал ли? Анастасия, как могла, успокаивала его…

Приезжал проведать сестру брат Данила – хмурый и злой, долго отнекивался на вопрос, что гнетет, а потом пробурчал: Глинские, мол, вовсе распоясались, царь нарочно стравливает их с Захарьиными да Шуйскими, забавляется вспышками лютой вражды, но видит Бог, доиграется он себе на горе!.. И попрекал сестру, что никак не решается замолвить слово за своих, – значит, тоже предалась Глинским? Он оставил Анастасию в слезах. Адашев видел, что она плачет, спрашивал, чем озабочена царица, да Анастасия, боясь, что царь разгневается на брата (Адашев каждое слово переносил государю!), отмолчалась, вновь подавив желание спросить, как там Магдалена.

Дни тянулись медлительные, сонные, тягота подкатывала под сердце… Настал июнь. И тут опять загорелась Москва!

Накануне царь приехал навестить жену, провел ночь в ее постели, хоть и без греха – бабки обоих застращали выкидышем, – а наутро отправился на охоту. Государь был не в духе – на него всегда дурно действовал сильный ветер, а тут с утра несло с северо-востока, да почему-то не прохладой облегчительной, как следовало бы, а знойным суховеем.

Доехали до Островка, никакой дичи не загнали, ягдташи тоже были пустые, и сердитый Иван велел остановиться передохнуть. Когда подъезжали к деревне, увидели у околицы около полусотни мужиков, стоявших на коленях. Они имели вид людей, долго пробывших в дороге, но, судя по одежде, это были не крестьяне, а купцы и посадские люди.

Иван поднял руку, приказывая своим остановиться; вытянулся на стременах, щурился, вглядываясь в неизвестных людей. Алексей Адашев и Вешняков, скакавшие справа и слева от царя, неприметно для других переглянулись. Обоим враз вспомнилось одно и то же: года два или три тому назад, вот точно так же, на охоте, царский поезд остановили человек пятьдесят новгородских пищальников,[6] явившихся в столицу с какой-то жалобой. Иван унаследовал от деда своего, Ивана III Васильевича, ненависть ко всему новгородскому, а потому, не слушая жалобщиков, велел своим стражникам разогнать их. Новгородцы воспротивились, и началась свара: стреляли друг в дружку, секлись мечами – полегло с обеих сторон человек по десять. Иван пришел в такую ярость, что велел немедля дознаться, кто подучил новгородцев к дерзости и мятежу. Тогда-то и простились с головами Воронцовы, отец и сыновья, потому что ближний дьяк Василий Гнильевский, которому поручено было расследование, свел с ними какие-то счеты и доложил, что Воронцовы да князь Иван Кубенский – тайные виновники мятежа. И по одному только слову обуянный яростью государь жестоко расправился со своими былыми любимцами. А ведь именно из-за Федора Воронцова он когда-то до слез ругался с Шуйскими… Теперь же тело Федора истлело в могиле.

Удивительно ли, что никто не спешил мчаться к околице и расспрашивать путников, что у них за дело до царя! Но вот Игнатий Вешняков наконец решился – дал шпоры и поскакал к незнакомцам.

Иван хмуро наблюдал за переговорами. Ноздри у него так дергались, желваки так гуляли по щекам, что Алексей Адашев уже заранее знал: нынче царь опять начнет чудесить. А ведь, казалось, после свадьбы он немало утихомирился. Девок по улицам больше не гонял, в пыточную избу, кровь повеселить, не хаживал – даже с медведями реже забавлялся, чтоб не тревожить царицу! И хоть Анастасия Романовна уже была наслышана, как государь расправлялся с теми, кто вызывал его недовольство, видеть ей этого еще не приходилось. И слава Богу! Такое зрелище не для женщины, чем паче беременной…