Час игривых бесов - Арсеньева Елена - Страница 41

Не попались. Я поднялся в кабинет, положил дискету в «Цусиму», вынув оттуда пустую, и отправил ее на место, в коробку. Огляделся – нет, следов моего присутствия тут не осталось. Разве что отпечатки пальцев... И вдруг я страстно, просто-таки истово пожелал увидеть следы моих пальцев на нежном горле Алины. Руки у меня так тряслись, что я едва смог запереть дверь. И немедленно ринулся вон из здания, убежал в лес.

Вряд ли стоит облекать лишними словесами все мои мысли и переживания, объяснять кому-то, что я чувствовал. Тем более, что их, можно сказать, и не было: я ни о чем не думал, ничего не чувствовал. Испытывал только непрестанное ощущение холода и боли во всех мышцах, как если бы меня избили, раздели и голым выкинули на мороз. За час этой непрестанной внутренней дрожи и тряски я сделался другим человеком.

Вернулся спокойным. Правда, мне стоило больших усилий не стискивать то и дело зубы, чтобы подавить непрекращающийся внутренний озноб, однако я с изумлением смотрел на свои руки: они не дрожали, а когда я увидел в зеркале свое лицо, удивился еще больше: как это мне удалось остаться внешне прежним, когда прежнего в моей душе ничего не осталось? Я словно сам был подвергнут пластической операции, однако не по перемене внешности, а по перемене всей сути своей человеческой, с непременной заменой живого разорванного сердца на... нет, не на камень, сердце из меня вынули – вынули, а взамен ничего не поставили: там была пустота, с левой стороны груди.

Теперь я ничуть не боялся выдать себя. Эта всесильная пустота отлично контролировала мои слова, поступки, даже выражение моих глаз. Я встретил Гнатюка в коридоре и подмигнул ему: надо поговорить, мол.

Мы вошли в тот самый кабинет, где я побывал час назад. На книжный шкаф я посмотрел с особым чувством, как на сообщника, который свято хранил нашу общую тайну. Потом оглянулся на Гнатюка. У него было благостное выражение лица... интересно, все ли свои танцы исполняла для него Алина? Проделывала ли с ним то же, что и со мной? Думаю, он не остался обижен, а вероятнее всего, получил сейчас и всегда получал от нее куда больше, чем я. Мне небось и не снилось такое!

Холод царил у меня в душе, холод и пустота.

– Олег Михайлович, – сказал я деловито. – Даже не знаю, как начать... Короче, я дозрел.

– И вот-вот с дерева упадешь? – хихикнул он. – В каком смысле дозрел-то? До чего?

– Я готов прооперировать Алину, – произнес я самым сдавленным голосом, на который только был способен.

Интуиция у Гнатюка была сверхъестественная: он ждал моего согласия, мечтал о нем – а все же мгновенно насторожился, получив его. Почуял что-то не то!

– Да? С чего бы это? – пробормотал он недоверчиво.

– Я готов прооперировать Алину при одном условии, – повторил я уже потверже. – При условии, что немедленно после операции она выйдет за меня замуж.

Крепок был Гнатюк, что и говорить. Поглядел на меня чуть исподлобья, этак по-отечески, и говорит:

– Ну, ты небось решил, что очень меня удивил? А ведь я давно этого ждал. Только условия свои надо не мне, а Алинке диктовать. Если она согласится – чем же я смогу помешать? Погоди, я за ней схожу.

Он ушел, я остался, мысленно усмехаясь над прытью, с которой он умчался порадовать свою любовницу, и дивясь его простоте: ну если бы я так жаждал заполучить Алину, я должен был поставить условие жениться на ней ДО операции! А после... долго же ей придется ждать от меня предложения руки и сердца! Боюсь, и не дождется она этого никогда!

Появились Гнатюк и Алина, и надо было видеть восторг, с каким она бросилась мне на шею, с каким пылом она меня целовала, как прижималась, какие ласковые слова шептала! И я испугался, потому что та пустота, которую я считал прочно заполонившей мою грудь, начала вытесняться этим Алининым жаром, ее голосом, ароматом ее волос, живым трепетом ее тела. С трудом я взял себя в руки и заявил, что боюсь передумать, а потому лучше будет, если операция пройдет завтра же вечером. Можно было бы сегодня, однако... я прошу исполнить мою последнюю просьбу.

– Пожалуйста, пожалуйста, любимая, – пробормотал я, – проведи эту ночь со мной. Я хочу проститься с этим лицом, которое я так любил.

Алина согласилась, понимая, конечно, что терпеть меня с моей «слюнявой нежностью» ей осталось недолго.

Мы легли в постель, и она, прильнув ко мне с невероятной, томительной страстью, прошептала:

– Изменится только мое лицо, запомни это. Но сама я останусь прежней! И ничто не изменит моего отношения к тому, кого я люблю!

Она даже не подозревала, что я легко догадался об истинном смысле этих слов.

Спустя несколько секунд она крепко уснула – в шампанское, которое я ей подал накануне, было подмешано снотворное. Убедившись, что она отключилась, я сделал ей еще и укол – для надежности. Собрал кое-какие самые необходимые вещи, а потом перекопировал на дискету ту информацию, которая превратила меня из влюбленного идиота в убийцу. Сначала я хотел уничтожить эти файлы в моем компьютере, но не стал этого делать. Ничего, рано или поздно Гнатюк, который будет пытаться понять, почему я сделал то, что сделал, доберется до компьютера. И догадается обо всем... Конечно, он вряд ли додумается, каким образом я узнал, где искать тайник. Ну что ж, пусть останется в убеждении, что во всем виновата роковая случайность: мол, я случайно открыл шкаф, случайно взял именно эту книгу...

А впрочем, меня уже не волновали его домыслы.

Анестезия, которую я сделал Алине, еще продолжала действовать, но на всякий случай я сделал ей еще два укола. Пусть поспит подольше. Пусть как можно дольше остается в неведении своего будущего!

Это было все, чем я мог поблагодарить ее за наше недолгое счастливое прошлое. Теперь настало время мести за то горе, которое она мне причинила.

Я взял скальпель и подошел ближе. Лицо ее во сне казалось еще прекраснее: спокойные, чуть приоткрытые губы, расслабленные брови – и нежные веки, ах, эти нежные, белые веки, напоминающие яблоневые лепестки!.. Я поцеловал воздух над ее спящим лицом – коснуться ее кожи губами я не мог, боялся не справиться с собой, вдохнул последний раз запах любимого тела и покрепче стиснул скальпель...

Я уничтожил ту, которую любил. Я в бегах, как затравленный зверь. Я потерял все, что имел, я не получил того, что заслужил. Я преступник, о котором не подозревает правосудие. Я предал человека, которому обязан всем в жизни.

Я буду счастлив, когда он найдет меня, когда возникнет передо мной и напомнит, что пришло время платить долги.

Кровавые долги.

Мечты сбылись, и предмет вожделений явился-таки во сне пылкой писательнице. Увы – явился он не на любовное свидание. Игорь приснился Алене таким, каким уже виделся ей недавно: с этим ужасным красным пятном в левом глазу, бледный, замученный. Его черный шерстяной пуловер с белой полосой (привезенный, между прочим, летом из Парижа!) и джинсы были испачканы цементной пылью; чуть вьющиеся, падающие на лоб волосы слиплись от крови. Босой (почему босой-то, о господи?!), он ходил по раскуроченному, заваленному какими-то стройматериалами залу «Барбариса» и выстукивал стены, как будто искал нечто, в них замурованное, напряженно прислушиваясь к исходящим от них звукам. Звуки были странные – долгие, звенящие, пронзительные. Они так и врезались в мозг Алены. Напуганная видом Игоря, измученная этим звоном, она чуть было не закричала:

– Хватит! Перестань стучать! – как вдруг проснулась.

Да это не стены звенят – это звонит телефон, стоящий у ее кровати! Долгие междугородние гудки. Кого это колбасит, интересно?

Алена ощупью выхватила из гнезда трубку и потянулась включить свет.

Взглянула на часы.

Нормально! Без четверти пять!

Может, Маша звонит?

– Алло? – спросила Алена хриплым со сна голосом и откашлялась.

– Привет с Дальнего Востока! Я тебя не разбудил?

Надо же, с Дальнего Востока! Но это не Маша. Незнакомый мужской голос.