Глинтвейн на двоих - Кривская Елена - Страница 17

Теперь, в мастерской Савелия, эти приготовления казались Ане смешными. Вероятнее всего, и в этот, и во все последующие вечера ничего такого не произойдет. Интерес профессора к ней, если он и есть, скорее всего, имел платоническую природу.

И только глядя на полотна, где царил полумрак, золотистый свет и игра обнаженных тел, Аня ощущала слабенький проблеск надежды, согревавший ее.

Профессор был очень предупредителен, почти нежен с ней в этот вечер, наверное, искупая прошлую бестактность. Был момент, когда, говоря о чем-то, он взял в свою руку ее топкое запястье, приподнял, как бы взвешивая, и осторожно отпустил. Она быстро пожала ему руку.

Савелий как бы не замечал того, что происходило между ними. Он рассказывал о том, что «Поп-театр» собирается инсценировать «Рождественские повести» Чарльза Диккенса. Зрителей собирались пригласить в зал с настоящим камином, где будут потрескивать горящие поленья и пахнуть сосновой смолой. Перед каждым из них будет стоять стакан с дымящимся глинтвейном.

— Мы уже поделились нашей идеей с меценатом. Игорю понравилось. Правда, он заметил, что еще лучше было бы — просто глинтвейн у камина, без театра…

— Да просто глинтвейн было бы тоже неплохо, — задумчиво сказала Аня.

Хозяин, как будто испугавшись, что ему придется самому готовить горячий напиток из остатков «Каберне», перевел разговор на другую тему. Он не мог предложить им глинтвейн, но мог занимать разговором, в то время как между ними что-то решалось, — неслышной игрой взглядов, легких прикосновений. Савелий, помалу оживляясь, говорил и говорил о «Поп-театре», пока гости, не сговариваясь, заметили, что уже поздно.

Даже когда их увлек фейерверк движущихся городских огней, Ане продолжали представляться зыбкие язычки пламени на картинах Савелия. Ей хорошо было сидеть рука об руку с профессором и думать о том, как там, в мастерской, загорается на полотне еще одна свеча, озаряя чужую тайну. И она даже не сразу поняла смысл обращенной к ней фразы профессора:

— Аня, у меня дома есть все, что нужно для глинтвейна, — красное вино, корица, гвоздика, сахар. Нет только того, кто бы его приготовил. Вы умеете варить глинтвейн?

Когда она Собралась отвечать, под колеса машины едва не бросилась какая-то бабка, решившая, по-видимому, свести счеты с жизнью. После того, как профессор умудрился объехать старушку и вытер со лба пот, она уже не решалась заговорить. И только проехав с десяток красных и зеленых огней, профессор спросил:

— Так как же, Аня? Вы не ответили.

И она сказала:

— Да, Юлиан Петрович. Конечно, я умею готовить глинтвейн.

Он развернул «девятку» и погнал ее в обратном направлении — к тому месту, где потерявшая ориентацию старушка едва не кинулась к нему под колеса.

Глава 17

Окинув взглядом кабинет, она спросила у профессора, знакомо ли ему чувство возвращения в дом, где уже был когда-то. Он немного подумал и ответил, что это чувство сродни тому, которое французы называют «dejavu» — уже виденное.

Сейчас она, сбросив куртку, разогревала на кухне вино, смешивала специи — и по квартире профессора медленно распространялся душистый, терпкий запах. Он означал, прежде всего, появление в его квартире женщины — первой на протяжении его длившегося год одиночества.

Он спрашивал себя, что знакомого могла увидеть эта молодая женщина в квартире, год обходившейся без женской руки? Вековой слой пыли на полках и стеллажах? Днем, предчувствуя скорое появление женщины, профессор кое-как прошелся пылесосом и тряпкой по наиболее доступным местам. В малодоступных серебрилась тонкая кабинетная пыль. Того же благородного цвета, что и седина на висках у профессора.

— Глинтвейн готов! — крикнула Аня из кухни, а вскоре появились и сама неся на подносе дымящиеся чашки. Он предложил пройти в зал, включить телевизор. Она захотела остаться в кабинете. Он потушил верхний свет, и теперь в кабинете горела маленькая настольная лампа с абажуром, напоминавшим половинку яблока.

Он отпил из чашки горячее вино — и терпкий, неповторимый аромат наполнил его всего, все тело, превратившееся в большой сосуд для поглощения горячего, дымящегося напитка. То же самое, ему показалось, испытывала она, сидевшая рядом, на диванчике с чашкой глинтвейна на коленях. Горячая волна коснулась его мозга, почудился тонкий, как дрожание хрусталя, звон, а рядом зазвучал ее негромкий голос.

— Милый Юлиан Петрович, — говорила она, — я хочу, чтобы вы сразу поняли меня правильно…

Он сидел, откинувшись на спинку дивана, и слушал ее голос, ожидая. Волна блаженства, переполнившая его, поглотит все слова, которые он услышит от нее, смоет горечь, разочарование. Сейчас она скажет о том, что он ей интересен как умный, интересный человек, что она хочет видеть в нем старшего, умудренного опытом друга, советчика, что ей приятно было провести вечер вместе с ним, но…

— Поймите, — продолжала она, — я не собираюсь разрушать вашу семью, ссорить вас с женой, вообще, я ни на что не претендую. Но сейчас я хочу сказать одну вещь: интерес, который у меня к вам, — чисто женский. Вы можете оттолкнуть меня, выгнать из дома, никогда не встречаться со мной. По этим ничего не изменишь. Кто-то будет видеть в вас грозного профессора, Ар… — она запнулась, — для меня же вы — прежде всего — красивый, умный, надежный мужчина…

Он поставил на столик пустую чашку. Принимая вторую из рук Ани, он сжал ее тонкое запястье. Она повернула к нему голову, приблизила лицо — и он склонился над нею.

— Аня, — прошептал он, — Аня…

Больше ему нечего было сказать — она закрыла ему рот горячими, ищущими губами. Затрепетал маленький, жаркий язык, пробираясь в глубь его рта. Они пили друг друга, ощущая терпкий, пьянящий вкус глинтвейна.

Она была у него в руках — тонкая, трепещущая. В то же время он ждал от нее подсказки, продолжения, как это уже было заведено в их затянувшейся игре. Отстранившись, она протянула руки к его галстуку, быстро развязала узел, расстегнула верхнюю пуговку рубашки. На миг приникла губами к шее, впадине между ключицами. Обвела глазами кабинет, показала на диванчик и шепнула:

— Постели.

Она скрылась в ванной и вернулась в тот момент, когда он приготовил ложе, узковатое для того, чтобы спать вдвоем, но пригодное для любви. Ворох одежды, которую она принесла в руках, накрыл его рабочий стол с начатыми рукописями, томом античных фрагментов и немецким словарем. Смуглая змейка промелькнула мимо него и юркнула под одеяло — он успел разглядеть лишь маленькие упругие груди, выделявшиеся белизной на фоне смуглой кожи и пушистый, трогательно маленький треугольник на таком же белом участке.

Освободившись от одежды, он потянулся рукой к выключателю, но маленькая рука перехватила его кисть, и он услышал шепот:

— Не нужно.

Отбросив одеяло, она ждала — изящная, тонкая змейка. Он медлил, стесняясь своего тела, которое рядом с ней казалось ему большим и неуклюжим. Ладони его нерешительно скользнули вдоль ее тела, остановились на небольших упругих холмиках. На миг он закрыл ее глаза своими губами, а отведя их, уловил ее заметный блеск, пробивавшийся сквозь густые ресницы — взгляд пристальный, понимающий.

Змейка ожила — он ощутил на себе ее руки. Она по-прежнему вела его, избавляя от стеснения, комплексов. Быстрые маленькие руки знакомились с его телом, переходя от плеч к животу и ниже. Ведомый ею, он медленно вошел в густое, сладкое марево, заслонившее от него остальной мир; как сквозь пелену до него донесся ее приглушенный вскрик.

Поддерживая друг друга, как двое плывущих, они погружались в новый для обоих мир. Его движения были плавными, осторожными, как будто он боялся причинить ей малейшую боль. Она мягко следовала за ним, хотя его не оставляло чувство, что он, как и прежде, ведом ею. Ничего подобного никогда не происходило с Викторией, которая, считая себя волевой и энергичной женщиной, в любви предоставляла его самому себе, сама же как будто отстранялась.