Уарда - Эберс Георг Мориц - Страница 94

– Хорошо же твои любвеобильные боги внимают благочестивым мольбам и награждают добрые дела! – со злостью проворчал Небсехт.

– Я получил свою награду, – кротко отозвался Пентаур, ласково глядя на несчастного старика. – А вот ты, вечный насмешник, что-то очень уж бледен; как ты себя чувствуешь?

– Так, словно я один из вон тех ослов, – ответил врач. – Мои колени дрожат, как у них, в моей голове ровно столько же мыслей, и желания у нас общие: мне тоже хотелось бы лежать в стойле.

– Ну, если ты еще способен о чем-то думать, значит, дела твои не так уж плохи.

– У меня даже родилась довольно мудрая мысль, в то самое время как ты диким взглядом уставился в пространство. Жрецы учат, что разум – это сияющее дыхание вечного мирового духа, а наша душа – форма той частицы материи, что именуется человеком. Я искал этот дух сперва в сердце, потом в мозгу, ну, а теперь я знаю, что он заключен в руках и ногах, ибо с тех пор, как я физически устаю до изнеможения, пришел конец моей способности мыслить. Сейчас я слишком устал, чтобы пускаться в дальнейшие рассуждения, но впредь я буду с большим уважением относиться к своим ногам.

– Вы опять ссоритесь? Эй, люди, встать! – закричал надсмотрщик.

Усталые арестанты медленно поднялись, на вьючных животных вновь взвалили поклажу, и толпа жалких каторжников, спотыкаясь, побрела дальше, чтобы к заходу солнца добраться до рудника.

Им нужно было достичь широкой долины, зажатой между двумя горами; египтяне называли ее Та Мафка, а иудеи – Дофка. Южный склон этой долины сплошь состоял из гранита, а северный, где в копях добывали бирюзу, – из красного песчаника. Чуть подальше, в долине, рассекающей горный хребет, находились медные рудники. Посередине этой большой долины возвышался холм, обнесенный стеной с небольшими каменными домиками для стражи, надсмотрщиков и заключенных. Согласно древнему обычаю, дома арестантов не должны были иметь крыш, но поскольку из-за ночных заморозков люди часто болели и даже умирали, их жилища были кое-как накрыты пальмовыми листьями, привезенными из ближнего амалекитского [199] оазиса. На самой вершине холма, открытой ветрам, стояли плавильные печи и мастерская, где изготовляли зеленое стекло, продававшееся под названием «мафкат», то есть изумруд. А настоящие изумруды добывались южнее, на западном берегу Тростникового моря, и очень высоко ценились в Египте.

Наши друзья уже больше месяца жили среди горнорабочих долины Мафкат, а Пентаур все еще не знал, как это случилось, что вместо каменоломен в Хенну он оказался вдруг здесь, да еще вместе с Небсехтом.

Он теперь не сомневался, что это устроил отец Уарды, и верил в добрые намерения грубого, но честного воина, который и сейчас был поблизости от него, хотя приблизился к нему лишь один-единственный раз после отплытия из Фив.

В ту ночь он подкрался к Пентауру и шепнул:

– Я забочусь о тебе! Здесь ты найдешь врача Небсехта. Но если вы не хотите, чтобы вас разлучили, то держитесь так, словно вы враги.

Пентаур передал другу этот разговор, и врач по-своему следовал совету воина.

Ему доставляло тайное наслаждение видеть, как жизнь безжалостно опрокидывает веру Пентаура в справедливость и милосердие богов, правящих человеческими судьбами, и чем тяжелее приходилось ему самому и поэту, с тем более горьким, подчас просто невыносимым сарказмом нападал этот тихий исследователь на своего восторженного друга.

Он всей душой любил Пентаура за то, что тот хранил в своем сердце ключи, открывающие доступ в прекрасный мир, совершенно чуждый собственной его натуре, и тем не менее он с легкостью играл свою роль, когда видел, что за ними наблюдают, и осыпал поэта словами, которые надсмотрщики, правда, считали бессмысленными, но зато весело хохотали над косноязычием Небсехта.

«Окрыленная оболочка божественного самосознания», «поборник справедливости с заткнутой глоткой», «фокусник, безуспешно пытающийся представить хорошим этот мир, самый худший из всех возможных», «восторженный поклонник прелестной окраски своих синяков» – Небсехт был неутомим в изобретении бранных слов, понятных только ему самому да его другу, который отвечал на это столь же непонятно для непосвященных, но порой не без остроумия.

Нередко словесные перепалки переходили в настоящие диспуты. Эти споры приносили друзьям двойную пользу: с одной стороны, их ум, привыкший к глубоким и серьезным мыслям, сохранил свою свежесть и остроту в мертвящей обстановке каторги, а с другой – их действительно стали считать врагами.

Оба они спали на одном дворе, и по ночам им удавалось иногда тайком поговорить. Днем же Небсехта гнали добывать бирюзу, а Пентаур работал на медном руднике. Небсехту как раз по силам было осторожно извлекать из породы драгоценный камень, а силачу Пентауру приходилось рубить твердую руду.

Надзиратели часто удивлялись, глядя на этого богатыря, когда он с ожесточением обрушивал удары своей кирки на руду. Но никто и не подозревал, какие величественные картины рождаются во время такой яростной работы в голове поэта, никто не знал, какие ужасные и вместе с тем пленительные звуки раздаются в его ушах. Обычно возбужденное воображение рисовало ему Бент-Анат, окруженную целыми полчищами врагов, и, когда он бил по каменной глыбе, ему казалось, что каждым ударом он уничтожает этих врагов одного за другим. Порой, в разгар работы, он вдруг отбрасывал кирку, простирал к небу руки, но затем со стоном опускал их и вытирал струившийся по лицу пот.

Надсмотрщики не знали, что и думать об этом молодом человеке, – он был добр и приветлив, как ребенок, но в него уже, пожалуй, начал вселяться тот самый злой демон, который рано или поздно овладевал почти всеми каторжниками. [200]

Он казался теперь загадочным даже самому себе. Откуда у сына садовника, воспитанного в тиши Дома Сети, эта неутолимая жажда битвы?

Солнце зашло, и измученные каторжники забылись мертвым сном. Только перед домом управителя рудника еще пылал яркий костер, а вокруг него, прямо на земле, расположились надсмотрщики и начальники стражи.

– Ну, а теперь – чаши в сторону, – сказал управитель. – Будем держать важный совет. Вчера я по приказу везира отправил половину нашей охраны в Пелусий. Ему нужны воины. Нас осталось так мало, что, если бы арестанты это знали, они расправились бы с нами голыми руками. Камней там внизу довольно, а днем у каждого в руке долото и молот. Хуже всего обстоит дело с иудеями на медном руднике: народ это упрямый и своенравный, надо держать их построже. Вы ведь меня знаете: я не ведаю страха, но меня одолевает одна забота. Вот в этом костре сгорает последний уголь, а плавильные печи ни в коем случае не должны погаснуть. Завтра же придется послать людей в Рефидим [201], чтобы потребовать у амалекитян уголь. Они должны нам сто нош. Нагрузите каждого арестанта несколькими медными болванками, чтобы их изнурить, а жителей оазиса сделать уступчивее. А теперь подумаем, что можем мы предпринять, чтобы не слишком ослабить охрану и при этом добиться своего?

Совещались они долго и, в конце концов решили каждое утро отправлять маленькие группы каторжников под конвоем всего нескольких воинов, чтобы обеспечить плавильные печи углем на следующий день. Кто-то предложил сковать попарно самых сильных преступников и сделать их носильщиками. Но управитель заметил, что прикованные друг к другу силачи могут быть очень опасны, если станут действовать заодно.

– В таком случае надо сковать попарно одного сильного и одного слабого, – посоветовал счетовод, которого все называли «писцом металлов». – Старайтесь приковывать к одной цепи тех, кто враждует между собой.

– Например, этого дюжего Хуни с тем бранчливым воробьем-заикой Небсехтом! – воскликнул один из младших начальников.