Тварь - Бенчли Питер Бредфорд - Страница 11

Но что приводило старожилов в особый экстаз, что определяло почти религиозный восторг в их описаниях, так это жизнь моря. Вокруг Бермуд водилось все, начиная с черепах и кончая китами, причем в количествах, невообразимых для людей Старого Света, где даже к семнадцатому веку великое множество видов животных было истреблено почти до исчезновения.

Дарлинг не принадлежал к тем, кто предавался слезливым вздохам о старых добрых временах. Он рассматривал изменения как нечто неизбежное, а разрушение – как их неотъемлемую часть, особенно когда человек вмешивался в эту неразбериху. Так уж устроена жизнь.

Но что приводило его в настоящую ярость, вызывало стыд и отвращение, так это изменения, которые он наблюдал на Бермудах последние двадцать лет. По его подсчетам, Бермуды были загублены всего лишь за время жизни домашней кошки.

В конце шестидесятых и начале семидесятых годов Вип все еще мог выйти к рифам и выловить свой обед. Омары сидели под каждым камнем, тут и там сновали косяки скаровой рыбы, морских ангелов, спинорогов, рыб-хирургов, морских карасей, появлялись даже случайные окуни. Когда он работал над каким-нибудь затонувшим кораблем, краснобородки зарывались в песок рядом с ним, скаты носились по дну, и всегда существовала небольшая опасность, что какой-нибудь близорукий губан куснет за ушную раковину. Несколько раз рифовые акулы выгоняли Випа с места крушения корабля, откусывая кончики его ласт.

Сразу за рифами, в более глубоких водах, водились целые колонии окуня. Окуни Нассау, пятнистые окуни, черные окуни, и время от времени попадались пятисот– или шестисотфунтовые океанические окуни. Были там мурены и тигровые акулы, бычьи акулы, люцианы. Плавая по поверхности, черепахи высовывали свои головы, как маленькие дети.

А каким наслаждением было просто-напросто выбросить волокушу и дрейфовать по течению! Ваху дрались с барракудами из-за наживки. Бониго и тунцы Алисона кишели за кормой, морские щуки плавали вокруг волокуши, их спинные плавники разрезали воду, как косой, а большие быстрые океанические акулы проносились под судном и демонстрировали блестящую синеву своих спин.

В удачный день вылавливали тысячу фунтов мореного окуня и еще тысячу тунца, и отели с гордостью вносили в свое меню – как специальное лучшее блюдо дня – свежую рыбу Бермуд.

Все это ушло. Некоторые отели все еще включали в меню бермудскую рыбу, но уже без гордости, так как то, что они подавали (все, что осталось), было дрянью, рыбой, которая выжила только потому, что никому не была нужна. Если рыболов вылавливал окуня приличных размеров, это было событием, которое отмечалось в газетах.

Океан вокруг Бермуд находился на грани того, чтобы стать таким же безжизненным, как водовороты на западе пролива Лонг-Айленд.

С горькой усмешкой выслушивал Дарлинг объяснения рыбаков. «Загрязнение!» – кричали они, а он на это отвечал: «Чушь собачья!»

Рыболовный промысел на Бермудах – и он считал, что знает, он чувствовал, что может доказать это документально, – погубили сами рыбаки. Не только бермудские рыбаки, но рыбаки вообще, рыбаки как вид. Люди. Люди, которым было мало просто зарабатывать на жизнь, они хотели выбить большую деньгу, обращаясь с океаном, как будто он был бездонной шахтой, из которой можно бесконечно извлекать прибыль. Дарлинг даже придумал для таких людей научное название: хомо задницус.

Ну что ж, они желали выбить большую деньгу, вот они все и выбили, только, конечно, не так, как ожидали.

И главным злодеем во всей этой драме были снасти, которые изобрели люди, – ловушки для рыб.

В давние времена рыбаки именно рыбачили с обыкновенной удочкой, и их улов был ограничен их выносливостью. Они прекращали ловлю, когда падали от изнеможения, когда их распухшие руки напоминали связку сосисок.

Затем кто-то придумал опускать в воду проволочные клети с приманкой внутри и буями на поверхности. Рыба заходила внутрь и, благодаря конструкции ловушки, не могла найти обратного выхода.

Вскоре все начали пользоваться клетями в таком количестве, в каком хотели. Предполагалось, что должно существовать какое-то ограничение, но никто не обращал на это внимания.

Вот это были уловы! Люди ловили так много рыбы, что выбрасывали уже дохлую и еще издыхающую – все, кроме самой лучшей. И если цена на рыбу понижалась – ничего страшного, они просто увеличивали улов.

Дарлинг никогда не пользовался ловушками, они ему не нравились не из принципов высокой морали, но потому, что для него ловушки не являлись рыбной ловлей, они были лишь убийством и средством сорвать большой куш, совершенно не представляющим для него интереса. Вип считал, что, если способ зарабатывания на жизнь не представляет для вас интереса, следует найти другой способ. Он не желал окончить свои дни, сидя во дворе с кошкой на коленях, а птичкой – на плече и рассказывая гостям, что прожил долгую жизнь, ненавидя в ней каждую минуту.

Первая проблема с ловушками состояла в том, что они слишком хорошо выполняли свою работу. Они вылавливали все: крупное, мелкое, молодое, старое, полное икрой – все, что угодно. Рыбак забрасывал обыкновенную удочку и мог выбирать свой улов: выпускать обратно в море рыбу, которая была слишком мелкой, или слишком молодой, или слишком набитой икрой, или просто потому, что это было не то, что он хотел поймать. Но с ловушками дело обстояло иначе. Когда рыба находилась в клети в течение нескольких дней, она была сдавлена со всех сторон, помята, перепугана, поцарапана и пострадала от других рыб и от самой клетки. Она имела слабые шансы выжить, даже если бы рыбаки побеспокоились выпустить ее на волю, что большинству из них просто не приходило в голову.

Второй проблемой были пропавшие ловушки. Оторвется ли буй, перетрется ли трос, или штормовое море вытолкнет ловушку за край рифа в глубокие воды и она погрузится на дно, став недосягаемой, она тем не менее будет продолжать убивать. Рыбы внутри ее погибнут и станут приманкой для других рыб, которые войдут в клеть, будут пойманы и погибнут, став приманкой для других, и так во веки веков, аминь.

У всех имелись «лекарства» от этой болезни. Рыбаки пробовали использовать биоразлагающиеся тросы, которые закрывали дверцы ловушек, и даже биоразлагающиеся дверцы на тот случай, если ловушка потеряется. Тогда со временем материал сгниет, дверца откроется и рыба сможет выйти. Но «со временем» так долго не наступало, что целые поколения животных могли быть уничтожены прежде, чем дверцы магически раскроются.

Дарлинг обнаруживал на дне потерянные ловушки, которые напоминали вагон метро в Токио в час пик: битком набитые всем, чем угодно, – от угрей до скаровой рыбы, от осьминогов до крабов. Их вид ужасал и приводил Випа в ярость, оттого что, хотя он и не был сентиментален по поводу смерти, эта смерть была совершенно бессмысленна, она была просто предельным расточительством людей. Не однажды он останавливал свое судно и терял время и деньги, ныряя вниз, к глубинным ловушкам, отрезая плавающие тросы и перекусывая ножницами для проволоки дверцы клетей. Отупевшие, замученные, раненые пленники – некоторые с ободранной чешуей, другие с открытыми ранами, полученными в яростных сражениях, – медлили внутри уже открытых ловушек, как будто не в состоянии поверить внезапному счастью. И только когда Вип отодвигался в сторону, они, казалось, воспринимали какой-то беззвучный намек и вырывались на свободу.

Наконец в 1990 году, с опозданием почти на десять лет, бермудские власти запретили рыбную ловлю ловушками и расплатились с семьюдесятью восемью коммерческими рыбаками островов, как считал Дарлинг, достаточно щедро, хотя рыбаки бурно выражали недовольство тем, что суммы слишком ничтожны и они не смогут компенсировать потерю богоданного права.

Ханжеские вопли по поводу потери прав взбесили Дарлинга. Какие права? Где это написано, что человек имеет право убивать всю рыбу на Бермудах? Если рассуждать подобным образом, думал он, ограбление банков должно быть защищаемой профессией. Если человек имеет право кормить свою семью и если то, что он делает, стоит страховой компании нескольких сотен тысяч долларов в год, что ж, это цена свободы.