Агитрейд - Житков Андрей - Страница 6

Он сидел на песке и пытался выдрать из волос запекшуюся черную ослиную кровь. В крови было и лицо, и руки, и “хэбэ”, натекло даже в ботинки, и теперь неприятно стягивало кожу на пятках. Кругом валялись снарядные стабилизаторы, осколки, земля почернела, обуглилась, и ветер вместе с песком перекатывал блестящие оплавленные шарики, словно пытаясь поиграть с ним. Осел лежал рядом на спине, оскалив большие желтые зубы. У его ноздрей и подернувшихся пленкой глаз роями вились мелкие мухи. Он видел раны от осколков, когда вытаскивал ишака из расщелины: одна в боку, небольшая, углом, словно кто-то пытался бритвой разрезать кожаную сумочку; вторая — большая и страшная — крупным осколком перебило шею, голова держалась на одной только шкуре и боком волочилась по земле, стуча зубами о камни. Когда вертолеты ушли, афганцы вытащили его, теряющего сознание от духоты, боли и страха, из-под мертвого осла, дали воды; он слегка очухался, и чернобородый показал на животное и на него, улыбаясь, провел ладонью по шее. Да, если б не осел, его убило бы, а может, и чернобородого — их всех. Осел спас их, а теперь афганцы уложили его на спину со смешно подогнутыми, раскинутыми в стороны ногами и висящими копытами и хотят снять шкуру. Наверное, ослиная шкура стоит нескольких сотен афгани. В запорошенных пылью глазах все было блекло и черно то ли от запаха крови, то ли от притупившейся боли в правом виске, то ли от солнца, пекущего его залитую кровью голову. Очень хотелось заползти назад в расщелину, в тень, и прилечь, но он боялся, что его снова ударят прикладом или просто застрелят, потому что они взяли его в плен, чтобы выручить афгани, как за ту ослиную шкуру, которую сейчас снимут, а если он будет избитым, слабым и немощным, зачем он им тогда? Они возьмут его “хэбэ”, ботинки, как взяли панаму, ремень, флягу, автомат, а самого бросят в расщелине и засыплют камнями. Кто найдет его здесь? Кто узнает, как он погиб?

Несколько крупных слез вытекло из его глаз, размывая кровь на щеках. Чернобородый открыл афганский нож, примерился и с громким выдохом всадил его в грудь ишаку. Митя встал на четвереньки и пополз подальше от камня, стараясь не вдыхать запах ослиной утробы. Его слезы высохли. Сначала ему захотелось бежать: кубарем скатиться по склону, затаиться в кустарнике, а потом нестись сломя голову по долине к своим, к дороге, к посту, каяться, плакать, молить о пощаде — пускай его отвезут в Ташкент, пускай посадят в тюрьму, как того чижика, который весной бросил гранату во взводную палатку, зато он будет жить, а голова пройдет, и трещины на пятках заживут! Потом понял, что сил у него после всего случившегося не осталось совсем, и ему захотелось умереть, не совсем, конечно, а на время, пока они не уйдут, а потом он отлежится в тени до ночи и вернется. При такой луне не трудно найти дорогу. Но тут же подумал, что душманы для верности могут выстрелить ему в голову, и мысль о кратковременной смерти показалась ему идиотской. Он понял, что ничего изменить в своей судьбе ему не удастся и придется с рабской покорностью ждать, что будет дальше.

Любопытство пересилило отвращение и страх — он краем глаза глянул, как ловко афганцы отделяют ножами шкуру от округлых боков. Скоро ослиная туша дымилась под солнцем, чернобородый отрезал от нее небольшие куски, а рядом по расстеленной на камнях шкуре ползал парень и скоблил ее, высунув от усердия язык. Чернобородый положил куски мяса на шкуру. “Э-э, шурави!” — он махнул рукой, показывая, что Митя должен помочь ему. Митя, стараясь не смотреть на облепленную мухами ослиную тушу, подошел, взял шкуру за края. Шкура оказалась горячей и приятно-мягкой на ощупь. Они сложили ее, получилось что-то вроде узла. Чернобородый хлопнул Митю по спине, Митя нагнулся, афганец взвалил шкуру ему на плечи и подтолкнул — пошел! Они двинулись в путь. Парень обогнал их, легко поднялся по склону, исчез за крутым гребнем, через несколько минут снова появился, призывно махнул автоматом — тропа свободна. Митя удивлялся тому, что мог не только идти, но еще и тащить на себе вонючую и тяжелую шкуру с ослиным мясом. А ведь каких-нибудь минут десять назад он думал, что не сможет даже сбежать по склону. На самом деле он знал, почему не решился бежать тогда, просто обманул себя — боялся, что начнут стрелять из длинноствольной тяжелой винтовки, из автоматов — по нему; дважды за день такого не пережить, нечего и думать! Пот застилал глаза, ручьями стекал из подмышек по бокам, струился по спине. Шкура с каждым шагом становилась все тяжелее.

Ручей он увидел, когда до него оставалось не больше двадцати шагов. Увидел и не поверил своему левому глазу, решив, что это мираж, который вот-вот исчезнет, оставив после себя сухой горячий поток из серых окатышей, попытался открыть заплывший правый и смог увидеть им и водные блики, и мутный силуэт афганца, который лег на живот и окунул в ручей лицо, но и тогда не поверил, сбросил с плеча шкуру, побежал вперед и, наконец, почувствовав, как остывает от ледяной воды распарившаяся нога в ботинке, понял, что самое худшее уже позади, что теперь он не умрет, просто не должен умереть, — пошел вдоль по течению, едва поднимая ноги, оглянулся на чернобородого, тот сидел на корточках, сунув руку с флягой в ручей, и смотрел на него, сощурив глаза: “Ау ас!” И когда он понял, что вода ему будет позволена, нашел место поглубже, где было не по щиколотку, а по икры, с размаху упал в ручей, перевернулся, стал ожесточенно тереть голову и лицо, смывая въевшуюся кровь, расстегивал пуговицы “хэбэ”. На берег полетели ботинки, китель, брюки. Через пять минут одежда и обувь будут сухими, еще через десять, после того, как оденется, снова вымокнут от пота, но пока он будет лежать, цедить сквозь зубы воду, чувствуя, как их ломит, смотреть, как скатываются от плеч к ногам по немеющему от холода телу большие, похожие на обточенные потоком льдинки, воздушные пузыри. Лежать и ждать, когда его окликнут: “Шурави!”

Полковник устало спрыгнул с бронетранспортера. Пошатнулся, ухватился за пыльное колесо, обтер ладонь о китель. Водитель спустился следом, за плечами у него болтался вещмешок, в руках он держал гранатный ящик. “Ко мне в комнату неси!”— полковник бросил водителю ключ. Ключ звякнул о ящик и упал в пыль. Водитель нагнулся, стал искать ключ. Полковник посмотрел на полную луну, на звезды: “Хороший самогон варит, сукин сын, научился! Как на речке, стал быть на Фонтанке, стоял извозчик, парень молодой. Стоял извозчик в ситцевой рубахе, шта-штаны плисовы, стал быть, на ем!”— пел он низко, красиво и чисто. Не допев песни, махнул рукой и, пошатываясь, стал подниматься по ступеням лестницы к модулю. Водитель наконец-то отыскал ключ в дорожной пыли, прошмыгнул боком мимо полковника, побежал по коридору модуля, гремя ботинками. Из штаба напротив высунулся дежурный капитан — глянуть, кто из офицеров разгулялся на ночь глядя, но полковник, крепко ударившись о косяк, уже скрылся в дверном проеме. Он зашел в умывальник, открутил кран и сунул голову под мощную струю холодной воды. Заохал, зафыркал, заорал возбужденно: “Ух ты, мля, а ты боялась!”

Вода затекла за ворот, заструилась по спине. Он отскочил от крана, по-собачьи закрутил головой, стряхивая воду с волос. В умывальнике появился голый по пояс полный мужчина в спортивных штанах. Во рту он держал зубную щетку, через плечо было перекинуто полотенце. Увидев командира, замер на мгновение, выхватил изо рта щетку и отчеканил вымазанным зубной пастой ртом: “Здравия желаю, товарищ полковник!” Полковник непонимающе уставился на мужчину, затем хлопнул ладонью по его животу:

— Ты, майор, замполит или хрен собачачий?

— Замполит, — он, насколько мог, подобрал живот — рука у полковника была огромная и ледяная.

— А почему тогда водку не пьешь? Не умеешь?

— Да как же… пью я! — попытался возразить майор.

— Что ты там пьешь, что ты пьешь, чижик?! — полковник ухватил его за плечи и потащил из умывальника.

Водитель торопливо защелкнул замок на ящике, залпом опрокинул в себя полстакана жидкости малинового цвета, вытаращил глаза и шумно задышал, оглядываясь на дверь, затем схватил графин и стал жадно глотать воду, обливая “хэбэ”. Вернул графин со стаканом на поднос, убедился, что улик не оставил, и плюхнулся в кресло. Он взял из вазы кисть винограда, поднял ее над головой, стал ртом ощипывать крупные ягоды. Лениво катал виноградины на языке, давил зубами, чувствуя, как в небо брызжет терпкий сок. Через несколько мгновений комната перед его глазами закружилась, завертелась, и он довольно рассмеялся, подумав, что сейчас придет во взвод и расскажет, как засосал в модуле у командира полка полстакана шестидесятиградусного первача. Дверь отворилась. На пороге стоял полковник в обнимку с полуголым замполитом батальона. Водитель запоздало вскочил с кресла, отдал честь: