Салават Юлаев - Злобин Степан Павлович - Страница 53

— А ты не страшишься, Василий? — спросил Пугачёв.

— Я смелой, скажу за всех, — махнув рукой, ответил Коновалов. Он вдруг принял деланую позу и заговорил не своим голосом, словно самый склад заявления, его предмет и общность мнений товарищей заставляли отречься от самого себя ради защиты общего интереса. — Докладывает военная вашего величества коллегия, что пора на зимовку в Яицкий городок и по Яику становиться вниз до Гурьева и до самого моря. Судит коллегия, что Оренбурха не взять — силён, а зимовать тут, по рассуждению атаманов коллегии, голодно, да и войска с Питербурха нагрянут — укрыться было бы где! — Коновалов побагровел и, вынув синий платок, вытер с лица пот. — Хлопуша в заводах побит — значит, пушек не будет, а без них, знаешь сам, Оренбурха не взять… — Коновалов огляделся по сторонам, встретил взгляд Кожевникова и, припомнив, добавил: — Да инородческий корпус башкирцев супруга ваша, анпиратрица, призвала наши станицы грабить. Башкирская кавалерия рыщет уже недалече. Сам знаешь — башкирцы каков народ в драке! С той стороны марширует на нас Декалонг, с той башкирцы, тут Корф в Оренбурхе — мы как куры в котёл попадём!..

Коновалов замолк. Молчали и остальные…

— Испужались? — спросил Пугачёв. Молодые глаза его блеснули насмешкой. — Корф страху задал? А вы бы Чике сказали не воровать — пропил казачество! Кабы не он, мы б и Корфа отбили, не впустили бы в Оренбурх.

— Теперь не воротишь! — отозвался Лысов.

— Ладно, — остановил его Пугачёв, которому был всегда неприятен этот наглый, как жирный кот, атаман. — Яйца курицу не учат. Как время придёт, велю на Яик сбираться…

— Коновалов не все сказал, — прервал Пугачёва Лысов, и в «голых» глазах его сверкнула упорная решимость бороться.

— Ещё чего?! — грубо спросил Пугачёв, взглянув на Коновалова.

— Ещё, ваше величество… — запнувшись, заговорил Коновалов, — судит военная ваша коллегия… что… государю… мол… что непристойно, мол, государю казачонка за сына держать… От того народу сумленье…

Трушка, робко взглянув на отца, придвинулся ближе к нему.

— Чего-о?! — грозно привстав с места, спросил Пугачёв, словно загораживая собой сына.

— Отпустите, ваше величество, Трофима Емельяновича к матери, — сказал до того молчавший старший Почиталин.

— Во-он до кого добрались?! — еле сдержавшись, произнёс Пугачёв.

— К матери ж, не к кому! — вмешался Лысов. — Видано ль дело — дитя на войне держать! Ненароком и пуля сгубить его может, — добавил он с каким-то особым значением.

— Грозишь? — спросил Пугачёв.

— Голова моя с плеч! Чем грозить?! Все в вашей воле ходим! — нахально сказал Лысов. — Да что тебе за корысть, государь-надёжа, от казачонка?!

— Пустили бы, — поддержал Кожевников. — Сами бы его проводили, надёжного человека пошлём.

Казаки наступали со всех сторон. Пугачёв удивился. О большом деле, о снятии с Оренбурга осады, они не спорили, а о Трушке вдруг завели спор, словно то был большой военный вопрос… Пугачёв поглядел на них. Они напоминали ему стаю волков, окружившую однажды его в пустой, безлюдной степи… Их было одиннадцать штук, и он справился с ними, а этих меньше десятка… «Ужель не справлюсь?» — подумал он про себя.

— Чем в вашем стаде Трушку держать — и пустил бы, рад бы, — сказал Пугачёв. — Да боюсь. Любовь я ему оказал, а вы злы: кого люблю, на того у вас зубы…

— Напраслину говоришь, государь-надёжа! Кто тебе люб, того мы все любим, — возразил Коновалов с поклоном.

— Сержанта Кармицкого вы полюбили, да с камнем и в воду! — прямо сказал Пугачёв. — Я вам про то смолчал. А Лизу, Лизу Харлову за что убили?

— Что комендантская дочка на ласку к дворянам тебя склоняла, — вступился Лысов.

Пугачёв шагнул на него. Всегда растрёпанный, вызывающий, Лысов был особенно дерзок сегодня.

— Врёшь! Не за то! Любовь мою к ней увидали!.. — выкрикнул Пугачёв, брызжа слюной Лысову в лицо.

— Что ты, надёжа! Да ты оженись. Гляди, как мы все государыню новую станем любить, — сладенько сказал старик Почиталин, льстиво и вкрадчиво кланяясь.

— Слыхал и про то! — оборвал его Пугачёв. — С царём породниться хотите. Невесту смотрите из своих… Ан я женат! Не татарин — в двубрачье вступать!.. И Трушка вам оттого противен, что про семью свою лучше с ним помню… Не уступлю!

— Воля царская! — заметил Кожевников.

— Во-оля, во-оля! — передразнил Пугачёв. — Ванька Зарубин пьян пролежал и войско впустил в Оренбурх. Проспал… Повесить за то! Да ваш он, ваш, ваш, собака!.. Вот воля моя!.. — в исступлении рычал Пугачёв.

Чика Зарубин, испуганный, побледнел. Он понимал лучше Пугачёва, в чём дело: он знал, что коллегия пришла к Пугачёву с торгом, что дело было вовсе не в Трушке, а в том, чтобы противопоставить свою уступку уступке со стороны «царя» и порешить дело миром. Если Пугачёв станет настаивать на оставлении Трушки — сдать ему эту позицию, выиграв стратегический ход и добившись его согласия на снятие с Оренбурга осады и отступление на Яик.

— Помилуй, надёжа-царь, с кем не бывает, что пьян! — взмолился Чика Зарубин.

— Время для пьянства знай! — неумолимо сказал Пугачёв. — За такое — вешать!

— Эдак нас всех повесишь! — неожиданно для Чики вступился Лысов. Он тоже не стал бы бороться против Пугачёва за Чику Зарубина, но Чика, как и Овчинников, спорил с казаками об уходе на Яик… Надо было ему доказать, что казацкие интересы едины, что Чике ради спасения шкуры надо держаться вместе со всеми, да к тому же следовало одёрнуть и своевольного Пугачёва, который почувствовал себя вправду царём.

— Ты, государь, казаков не трожь! — поддержал Кожевников.

— Ты казаками силён, помни! — сказал старик Почиталин.

Они все снова пошли в наступление, ощерились:

— Мы на горбах тебя носим, да ты же и чванишься! — выкрикнул первый Лысов, перестав притворяться и разыгрывать верноподданного.

— Чем ты был?! Ведь на Яик пришёл — и рубахи не было в бане сменить, — подтвердил Кожевников.

— Голяк! — заговорили все разом, кроме Чики и младшего Почиталина, стоявших с опущенными головами.

— Голяк голяком! Тебе что терять? Всей скотины — блоха на аркане да вошь на цепи, а у нас, вишь, дворы, деньжонки…

— Был голяк, да себе хозяин, не крепостной, — дрогнувшим голосом сказал Пугачёв. — А теперь вы меня…

— Да что тебе надо?! — нетерпеливо перебил его Лысов. — Сладко кушай да мягко спи, принимай земные поклоны да ручку жалуй для целованья.

Пугачёв усмехнулся.

— А вы будете войском владеть?! — спросил он. — Пустая башка! Мыслишь, что для того я встал, чтобы жрать, да жиреть, да спать на пуху?! Пень ты гнилой! Я всему народу добра хочу, об народе пекусь, а вы для себя — все за пазуху, все за пазуху. Живодавы, воры!..

— Ну, ну, потише!.. Ты!.. Ваше величество! — резко остановил Лысов, отступая.

Для Лысова, как и для всех окружающих казаков, в этот час Пугачёв перестал быть царём. Отношения обнажились… Это была борьба двух столкнувшихся воль — кто кого сломит…

Пугачёв тоже понял, что уступи он сейчас — и его окончательно подчинят.

«Яицка сволочь! Где вам против донского орла! — подумал Пугачёв. — У нас на Дону Степан Разин — почётное имя, а тут у них будто брань какая!.. Со Степаном не шли, а тут…»

— Чаете, что сковали?! Сковали меня?! — с угрозой спросил Пугачёв. — А чем сковали? — Он стоял прямо, уперев руку в бок, говорил спокойно. — Именем царским в неволю взяли — словно уж откупили?! Да подняли не по себе, голубчики вы мои, килу наживёте! Народу — не вы одни — набралось: татары, чуваши, бегла заводчина, помещичьи мужики, а вы к чему подбиваете?! Бросить их всех да бежать на Яик… Там уж я ваш?! Уж там буду точный невольник! От солнышка и от звёзд хотите затмить!.. Якимка Давилин от вас, как пёс, надо мной приставлен, к родному царю народ не пускает!.. — со злостью сказал Пугачёв.

— Я пёс?! Что ты, государь?! — вставил с упрёком Давилин, всё время хранивший молчание. Он был «дежурный», всё время бывал с Пугачёвым и, чем бы ни кончилась эта борьба, не хотел потерять доверия своего «государя».