Эмигрант с Анзоры - Завацкая Яна - Страница 10

В столовой вокруг нас тоже было пусто. И мы не разговаривали. Ели молча каждый свою порцию. Даже чаю сегодня не дали – и на этом экономят. Но все же приятно согревала мысль о том, что вот сейчас можно будет вернуться в комнату, выкурить косячок… Все-таки дивная вещь этот сенсар. Не зря нам его дают с восемнадцати лет. И как только девчонки без него живут? Девчонкам курить запрещено. Понятно, они будущие матери. Стране нужны здоровые дети.

Я вспомнил о своих мечтах – жениться на Пати. Переехать в семейное общежитие. И хорошо бы, ребята тоже женились и жили поблизости. Каким все это теперь казалось наивным…

Тут выжить бы, хоть как-нибудь.

В комнате мы повалились на койки. Таро достал из заначки сенсар, раздал нам косячки.

– Шабаш! – сказал он и лег. К потолку потянулся синеватый дымок, и вместе с дымком развеивались мрачные, тяжелые думы. Становилось как-то спокойнее, проще. Ну и ладно… ну и посадят. Что это значит по сравнению с Делом Цхарна, с Мировой Общиной?

Ведь я практически ничего не значу. Неужели из-за такой ерунды, как моя боль или смерть, должно рухнуть все наше производство, все государство? Нет. Машина должна идти. «Возница не отвечает за червей, раздавленных колесами повозки». Это я – червяк. Но меня это нисколько не смущает. Ну да, я червяк. Так мне и надо. Колесница раздавит меня. Так получилось. Из-за чего тут расстраиваться? Я улыбался. Хорошо! Я готов хоть сам броситься под колесницу. Пусть только Цхарн прикажет! Я полузакрыл глаза и вдруг увидел Цхарна – такого великого, прекрасного, могучего… он покровительственно улыбался мне. Он улыбался! О Цхарн! О Великий! Учитель! Прикажи – и я сейчас же погибну за тебя.

«Где живет Цхарн? – На заснеженных вершинах, в недоступной выси».

О, как это прекрасно! И пусть я даже никогда не увижу этих вершин… наверное, я недостоин. Но у меня есть надежда – ведь я перевоплощусь снова, и тогда наверстаю то, чего не успел в этой жизн. Исправлю свои ошибки… Ошибка – то, что я не выдал ребят. Но почему ошибка? Ведь они и в самом деле не виноваты, как и я. О, Цхарн поймет меня! Он поймет, что на самом деле я совершил подвиг!

Если у меня, конечно, хватит сил и дальше держаться.

С этой мыслью, спокойной и величавой, как течение Сураны, я заснул.

Проснулся я около девяти. Ребята на столе играли в карты и тихо разговаривали. Мне не хотелось двигаться, не хотелось ничего говорить.

Сенсар оказал свое действие, отчаяния больше не было. Я по-прежнему был готов служить Цхарну. Но мысли все-таки текли невеселые.

Я вдруг стал вспоминать всю свою жизнь. Все надежды, которые теперь, по слову старвоса, должны были рухнуть. Все, что мне было дорого. А что мне дорого? Ну, Цхарн, Родина – это понятно. А вот лично мне? Мне самому?

Родителей я почти не помнил. Как и все, я рос в яслях, потом в ранней школе, родители забирали меня домой на выходной – десятину (то есть раз в десять дней). До года я жил с родителями, но этого я, разумеется, не помнил. Смутно вспоминалась квартира в семейном общежитии. Детский уголок, один на пять семей. Какой-то мальчик – брат? Или приятель-сосед? Темноватый коридор, запах сырости с лестницы, помойное ведро в углу. Отец вспоминался как огромный, опасный мужчина, помнился его уничтожающий гнев и ручищи, которые отшлепали меня как-то, когда я полез на крышу через черный ход. Мама? Почти ничего. Что-то блеклое, раздраженное, уставшее. Любили они меня? Да, наверное. Должны были любить. Но я не помнил ни одного мгновения любви. Не знаю, почему – память не сохранила.

Я даже не знаю, есть ли у меня братья и сестры. Один брат, вроде был. Мы с ним учились вместе в ранней школе. Потом он умер, но и в этом я не уверен твердо.

С шести лет я пошел в интернат. И родители перестали меня забирать. Или забирали первое время? Не помню. Так было почти у всех. В шесть лет человек уже взрослый, самостоятельный. У родителей своя жизнь, ребенок мешает… родительские инстинкты, цепляние за подросшее дитя считаются позорными. И мне никто не мешал встать на дорогу Служения Цхарну и общине.

Где-то в этом возрасте у меня появился Арни. Он был слабенький больной мальчишка, рахитик, ходил с трудом. Кашлял все время и иногда задыхался, ему делали уколы, увозили в больницу. Бронхиальная астма. Он не должен был выжить – слабые не выживают. И так-то непонятно, как его оставили в живых после рождения – наверное, тогда он еще подавал некоторые надежды. Однажды я увидел, как Арни плакал в подушку. Над ним все смеялись, кидались камнями, подкладывали лягушек в кровать. Я спросил – ты чего? К маме хочу, ответил Арни. И я вдруг понял, какую власть он мне дает над собой. К маме хочу – это же смеху подобно! Это позор, какого свет не видывал! Я могу его сейчас так засмеять… а могу рассказать другим, и даже воспитателю, а наш тогдашний воспитатель вполне мог бы «поднять вопрос» на собрании о безобразном поведении некоторых маменькиных сынков. Но у меня это все только мелькнуло в голове. И я вдруг неожиданно для себя погладил Арни по волосам.

Я отдавал ему часть своей порции, редкие кусочки мяса, весной заставлял жевать зелень. Я несколько раз подрался из-за него с ребятами, и Арни оставили в покое. А он… то, что он мне дал, оценить невозможно. Он научил меня думать. С ним мы могли спорить ночи напролет, мечтать, мы рассуждали о самых высоких материях, о Цхарне, о Боге (если он есть), о Вселенной, о других мирах. Он читал мне обрывки стихов, которые слышал где-то в детстве, и я впервые понял, что такое красота. Арни выжил. Да еще, мало того, оказался лучшим учеником в группе.

С восьми лет, как все, мы начали работать на производстве. Два часа в день, потом четыре. Нас приняли в юные цхарниты. А потом нас стало трое – появился Таро. Вроде бы и до него мы не жили одни. Сначала в огромной спальне на сто мальчишек. Потом в четверке, наши соседи то и дело менялись. Работали раньше тоже в разных цехах. Но что-то незримое объединяло нас с Арни, потом – нас троих. Не общественная работа, не производство, не школа – а просто что-то совсем другое. Наверное, нехорошее. Неправильное. «У общинника личные симпатии не должны заслонять Дела». У нас, судя по всему, заслоняли.