История Хэйкэ - Ёсикава Эйдзи - Страница 19

– А, так ты вернулся, Хэйта! Благодарю тебя за труды.

– Отец, должно быть, вы устали после тяжелой недели и чувствуете усталость еще сильнее из-за того, что мы не схватили Морито.

– Мы сделали все возможное, и нам не о чем жалеть. Морито не из тех, кого можно схватить так легко.

– А он не мог убить себя, отец?

– Сомневаюсь. Да, Хэйта, я хочу, чтобы ты кое-что сделал.

– Это срочно?

– Да, возьми какого-нибудь жеребца, отведи в город и продай по любой цене, какую сможешь получить, а затем купи сакэ побольше, сколько сможешь.

– Жеребца? Я вас правильно понял?

– Угу… Посмотрим, сколько сакэ ты принесешь.

– Но, отец, это же больше, чем все мы сможем выпить за три дня! Это слишком унизительно – я не могу идти! Что может быть унизительнее для воина, чем вынужденно продавать свою лошадь?

– Вот поэтому я тебя и посылаю. Иди и постарайся жить так, чтобы твоя жизнь позволила забыть этот стыд. Продай его по любой цене – чем раньше, тем лучше.

Киёмори быстро вышел от отца и прошел на конюшню. Три из семи стоявших там жеребцов составляли самое ценное их достояние. Он тщательно осмотрел остальных. О, эти бессловесные создания, среди них не было ни одного, которого Киёмори не любил! Разве не участвовали все они с ним и с отцом в той опасной кампании на западе в позапрошлом году и не смотрели вместе с ними в лицо смерти? И разве можно сосчитать, сколько раз он их ласкал?

Киёмори знал, что ярмарки лошадей иногда проводились рядом с рыночной площадью, поэтому он направился к дому знакомого торговца лошадьми, продал жеребца и купил сакэ. Три вместительных кувшина погрузили на ручную тележку, и Киёмори помог торговцу довезти тележку в Имадэгаву.

Ужин начался поздно, но была долгая осенняя ночь, подходящая для подобных праздников, редко случавшихся в домах воинов. Созвав всех своих слуг в просторную комнату главного здания, Тадамори распечатал кувшины с сакэ, приказал принести бочонки с рыбой и другими соленьями, обычно хранившиеся до экстренного случая, и призвал всех слуг выпить сакэ.

– Я знаю, все вы устали после семи дней, проведенных в дозоре. По справедливости сегодня вы должны были пить сакэ во дворце, но мой провал не позволяет мне появиться внутри его ворот. Я ушел в отставку со своей должности. Позвольте мне попытаться загладить свою вину перед вами вот таким образом. Конечно, наступит время, когда ваша верность будет вознаграждена. Это сакэ – лучшее сакэ, которое я могу вам предложить, – символизирует мою благодарность к вам, мои вассалы. Давайте же пейте, сколько сможете. Давайте будем пить всю ночь и петь для укрепления нашего воинского духа!

В колеблющемся от ночного ветра пламени светильников сидели слуги, поникнув головами, и безмолвствовали. Они знали, что сакэ обильно текло на ночных празднествах знати, под аккомпанемент музыки, но слуге редко представлялся случай его отведать. От легкого опьянения их сердца переполнялись чувством благодарности к хозяину за его отношение к ним.

И Тадамори сказал:

– Как этот сад подходит нашей бедности – диким изобилием осенних цветов! Итак, выпьем все! Наполняйте ваши чаши, наполняйте сакэ!

Мужчины подняли свои чашечки с сакэ. Во дворце Тадамори заслужил репутацию крепкого пьяницы, и Киёмори, подняв свою чашечку, приступил:

– Отец, сегодня я выпью не меньше половины вашего!

– Что ж, прекрасно, только держись подальше от домов на Шестой улице!

Ответ Тадамори вызвал дружный взрыв хохота, и он сам присоединился к остальным с необычной сердечностью. Киёмори покраснел от огорчения. Как эти басни достигли уха отца? Кто их распускает? Протестовать не имело смысла, и, чтобы отвлечь от себя внимание, он окликнул одного из слуг:

– Хэйроку, Хэйроку, спой нам песню – одну из баллад, популярных сейчас в столице!

– А вы, молодой господин, напойте что-нибудь из мелодий, звучащих в окрестностях Шестой улицы!

– Да кончайте уже с этими шутками!

Голос из противоположного угла комнаты начал популярную балладу, один за другим ее подхватывали новые певцы, в такт захлопали ладоши, кто-то отбивал ритм на кувшине с сакэ. Некоторые поднялись танцевать, некоторые затягивали новые песни. Они пели так же неистово, как и пили, разгорячились и начали ругаться.

– Который раз уже эти придворные устраивают заговор против нашего господина, а теперь они пытаются разорвать связь между ним и его величеством, говоря, что ему не удалось поймать Морито!

– Что? Глупец! Это им не удалось! Разве наш господин не ушел в отставку со своей должности?

– Зачем же его обвинять? И зачем наш господин так смиренно ушел в отставку? Это уж слишком! Аристократы! Во мне закипает кровь, когда я думаю о них! Что обо всем этом думает его величество?

– Если он доверяет нашему господину и любит его, почему не положит конец заговорам и интригам против него? Не видит он, что ли, как ревность придворных медленно убивает нашего господина?

– Да, его величество хотя и правит, но не обладает властью над придворными, и наш господин не может позволить, чтобы его величество огорчался из-за него.

– И аристократы прекрасно это знают!

– Неужели сам господин не признает, что его презирают за то, что он воин, хотя он с придворными одного ранга?

– Тогда почему его величество это допускает? Дайте мне спросить у самого императора! Я буду драть горло, пока этот вопрос не достигнет его ушей во дворце!

– Безумцы! Тупицы!

Слуги замолчали, но продолжали сердито покачивать головами. Притворясь, что не слушал их, Киёмори наблюдал за ними и наконец поднялся. Разведя руки, он обнял головы с обеих сторон от себя.

– Послушайте, вы, воины, к чему эти стоны и сетования? Разве у вас не больше здравого смысла, чем у жаб и ехидн? Наше время еще не пришло. Неужели не можете потерпеть? Разве мы не остаемся пока притоптанными сорняками? Это время все еще не позволяет нам поднять головы. Так должны ли вы по-прежнему жаловаться?

Он прижал их к себе, и крепкий запах разгоряченных тел и винных паров наполнил его ноздри. Горькие слезы горячими каплями падали ему на колени. Как птица притягивает своих птенцов ближе под крыло, так и растроганный Киёмори притянул к себе своих слуг, потребовал еще сакэ и осушил чашу одним глотком.

Привыкшее к клетке животное, выпущенное на свободу в поле и предоставленное само себе, со временем возвращается к дикому состоянию. Варварская природа человека утверждается даже еще быстрее, и верность этой мысли подтвердил Морито, чье превращение в дикаря, казалось, произошло в одну ночь.

– Следует ли мне продолжать жить? Не лучше ли прекратить жизнь? Как я должен поступить с этой сущностью? Они все так же преследуют меня и не дают времени на размышления. Я должен отдохнуть, но за мной гонятся. Я останавливаюсь, чтобы перевести дух, а они опять… Я… я… я… – повторял себе Морито, не понимая, что сущность, с которой он отождествлял себя, умерла.

Той ночью, когда убийца бежал из дома в Ирисовом переулке и загадочным образом ускользнул от своих преследователей, ноги сами несли его, но в какую сторону, Морито вспомнить не мог. Он спал под открытым небом, прятался в дуплах деревьев и ел то, что мог найти, не прекращая неконтролируемого бегства. Его одежда превратилась в лохмотья, на босых ногах запекшаяся кровь смешалась с грязью, а глаза блестели как у дикого зверя.

Морито – просвещенный человек, одаренный от природы, на него возлагались такие большие надежды… Кто бы узнал его в этом облике? Кто бы поверил, что именно он пренебрежительно поглядывал на своих приятелей сверху вниз? Хотя облик этот продолжал дышать, шагать, двигаться. Раньше – жил, теперь – просто существовал.

Его слух обострялся при каждом птичьем крике, а вид кроликов и оленей больше не пугал. В этой «пустыне» с птицами и зверями он чувствовал себя одиноким. Но от малейшего звука приближавшегося человека волосы у него вставали дыбом. Вот они – идут! Перехватив круглый предмет, который он держал в руках, Морито на мгновение застывал в оцепенении, испуганно вращая воспаленными глазами.