Трудная любовь - Давыдычев Лев Иванович - Страница 3

— Можно? — небрежено спросил Олег. — Припомните-ка, товарищ Максимов, припомните-ка наш разговор.

— Чего припоминать? — Максимов удивленно посмотрел на него. — Я не пьяный был. И не говорил я вам про мечту, про эту…

— Минуточку, — остановил Копытов и прочитал, нагнувшись над газетой: — «И есть еще у Максима Максимова, простого советского человека, мечта, — чтобы слава о его трудовых делах вылетела за пределы завода и…»

— Нет у меня такой мечты! — возмущенно перебил Максимов. — Нет у меня славы и не надо мне ее! Не ради нее…

— У вас все? — пренебрежительно спросил Олег. — Мне остается только поражаться. То, что вы говорили мне тогда, на заводе, и то, что говорили сейчас, — не одно и то же. Вы что-то путаете.

— Да брось ты! — вспылил Максимов. — Да мне-то не горе! Я свое сказал! А если не впрок… будьте здоровы!

Максимов вышел из комнаты так стремительно, что никто не успел удержать его.

— Попробуй разберись, — мрачно произнес Копытов. — Ведь сколько раз говорил: проверяйте, понимаете ли, каждое слово, с оглядкой пишите. Фраза, будь она неладна, в сторону увести может. Лучше уж без всяких этих… эпитетов, что ли, писать.

— Если вы не верите мне, воля ваша, — Олег обиженно замолчал и принял позу оскорбленного.

— Мы тебе верим, — втянув голову в плечи, стал объяснять редактор, — но правоту надо доказать. И не нам, а Максимову. Он молчать не будет, он жаловаться пойдет и не куда-нибудь, а в обком. На пятый этаж. Назначу комиссию, она разберется.

— А я верю Максимову, — отчетливо проговорил Полуяров, посмотрев на Ларису. — Верю.

С летучки Николай вышел радостным — для него все обошлось как нельзя лучше. Он подсел к Лесному с твердым намерением уговорить его зайти в ресторан.

— Настроение? — спросил Николай.

— Ничего. Скучновато. Ни одного знакомого, — отвернувшись в сторону, сказал Лесной.

— Это дело поправимое. Я тоже живу не особенно весело. А двое грустных — это уже не очень грустно.

— Вы ведь женаты? — полуутвердительно спросил Лесной. — Вам должно быть весело.

— Ха! — воскликнул Николай. — Как раз женатые редко бывают веселыми. Зайдете ко мне, увидите вблизи семейное счастье. Вот вечер наступает, а моей жены дома нет. Трудится…

Лесной не ответил, и Николай подумал, что никто, собственно, не мешает ему выпить в одиночестве.

В номере, где остановился Валентин, было неуютно. Высокая, продолговатая, похожая на пенал комната, салатного цвета стены с аляповатым трафаретом, два чемодана и тюк, еще неразобранные, — все это свидетельствовало о том, что он недолго задержится здесь. Валентин стоял у окна, не двигаясь, хотя чувствовал, что из щелей между рамами дует.

Бывает иногда такое странное состояние, когда и грустно и тоскливо, когда остро сознаешь, что несчастлив, и в то же время смотришь на это спокойно, как на неизбежное.

Случилось это почти шесть лет назад, на стадионе. Ничто не предвещало дурной погоды. Все пришли на футбол без плащей и зонтиков. Игра была, как потом рассказывали мальчишки, мировой и нормальной, но в разгар футбольной схватки над стадионом быстро собрались тучи, прокатился гром, и полил дождь.

Валентин укрылся под козырьком крыши одного из киосков. Там, плечом к плечу, приютилось несколько человек. Он пристроился крайним. Стоять навытяжку, не двигаясь, ощущая, как костюм прилипает к телу, — и неприятно, и скучно.

Вдруг Валентин увидел бежавшую от трибуны девушку. В ее движениях было столько ловкости, что он сразу забыл о дожде. Девушка бежала, держа руки у груди, рассчитанными прыжками перескакивая через лужи. У киоска она остановилась. «Красивая», — подумал Валентин и неожиданно для самого себя взволнованно предложил:

— Пожалуйста, вставайте на мое место! Здесь очень сухо.

Она поблагодарила его кивком головы, перепрыгнула через лужу и встала на клочок сухой земли. Немного осмелев, Валентин подвинулся к девушке и осторожно заглянул ей в лицо. Она была красива, особенно в профиль. Короткие мелкозавитые волосы прилипли к высокому гладкому лбу. Тонкий, словно точеный нос, прямые брови. Большие черные глаза. Родинка над верхней губой.

В то время Валентин увлекался античным искусством и ему показалось: в облике девушки есть что-то от целомудренного очарования древнегреческих статуй. Еще не понимая, что с ним происходит, он размышлял глубокомысленно и витиевато: «Она мне нравится, а я и не знаю ее. Почему так бывает? Может быть, это нехорошо? Ведь считается, что если мужчина восхищается красотой женского лица или рук, то в этом нет ничего предосудительного. Но стоит восхититься красотой женского тела, как тебя сочтут безнравственным. А ведь в древних статуях — красота и радость жизни. Автора Венеры Милосской — этого гимна женской красоте — никак нельзя обвинить в безнравственности. Древние греки считали человеческое тело непревзойденным образцом красоты… А теперь черствые сухари исключили женскую красоту из круга эстетических наслаждений. Почему? Этот ложный, ханжеский стыд — признак духовной ограниченности, пережиток прошлого, когда женщина была предметом купли и продажи, когда сам общественный строй принижал человека, опошлял все светлое и чистое, что возвышает душу. Сейчас, когда мы боремся за нового человека, за то, чтобы он был красив во всем, женская красота должна вернуться в искусство и войти в педагогику. Так и будет!»

— Три, — сказала девушка.

— Да, — отозвался он. — А что?

— Смешной какой! Вы три папиросы выкурили.

Сосчитал. Действительно, три штуки, и все недокуренные.

— Кончается дождик, надо идти, — сказала девушка.

Пошли. Валентин шагал рядом, чувствуя, как непривычно часто колотится сердце. Ведь девушка в любой момент могла свернуть в переулок или сказать: «До свиданья!» Значит, он больше не увидит ее!

Когда они подошли к городскому саду, Валентин пробормотал, надеясь, что она не услышит:

— Идемте в кино.

Но она услышала и ответила:

— Холодно.

От неопределенности ответа, в котором были и согласие, и отказ, Валентин растерялся и сказал, отвернувшись в сторону:

— В кино тепло. Девушка промолчала.

Она смотрела обрывок старой афиши и не повернулась, когда Валентин направился к кассе. С билетами в руках он подошел к девушке.

— Вот, — упавшим голосом произнес он.

Девушка почему-то вздохнула.

— Идемте, — совсем тихо позвал Валентин, и она кивнула. Он пошел за ней, осторожно ступающей стройными ногами по размытой земле.

До начала сеанса оставался час. Валентин сбегал в буфет и вернулся с двумя черствыми пирожными.

— Ой! — обрадовалась девушка. — Я очень есть хочу.

Раньше красивые девушки казались Валентину либо капризными и чопорными, либо развязными, а эта непринужденно, с удовольствием кусала пирожное, держа ладонь лодочкой; не отказалась от второго, потом сказала:

— Ну вот, теперь я пить захотела.

Фильм был заграничный, с запутанным сюжетом, с выстрелами и пятиминутными поцелуями; читать бесконечные надписи было утомительно, и Валентин больше смотрел на девушку, чем на экран. Поворачивая к ней голову, он видел в темноте блестевшие глаза. Раздался выстрел, девушка вздрогнула, и Валентин замер, почувствовав, как к нему на мгновение прикоснулось теплое девичье плечо. До конца сеанса он просидел не пошевелившись, но больше выстрелов не было.

Когда вышли из кинотеатра, уже стемнело. Тускло горели электрические огни в матовых абажурах. Холодный ветер шелестел мокрыми листьями тополей. Оркестр на танцплощадке старательно играл краковяк. В освещенных окнах киосков с прохладительными напитками скучали продавщицы. В темной аллее кто-то бренчал на гитаре. Влюбленные пары с тоской поглядывали на мокрые скамейки. Смеялись, громко и озорно, девушки, взлетая на качелях в темное небо. В стрелковом тире подвыпивший мужчина в мокрой белой косоворотке, закрыв оба глаза, целился в жестяного зайца.

— Вы что, провожаете? — полюбопытствовала девушка.