Трудная любовь - Давыдычев Лев Иванович - Страница 2

— Короче говоря, — медленно произнес Полуяров, — скажите мне имя вашей бабушки, и я напишу о вас очерк? — В его серых глазах промелькнули искорки раздражения. — Выдумать легко. Ни ума, ни таланта особого для этого не требуется. А вот писать настоящую обыденную правду — трудно. Ты слишком самонадеян.

— Я просто имею свое собственное мнение, — Олег спрыгнул с подоконника. — Впрочем, в данный момент я мечтаю о парикмахерской, куда и удаляюсь с вашего разрешения.

Когда он ушел, Полуяров сказал:

— Самое опасное в том, что он не понимает, что стал писать хуже.

«Сказать или не сказать? — мучительно раздумывал Николай. — Вроде бы пустяковый случай».

— Я подозреваю, — задумчиво протянул он, — что на заводе будут недовольны очерком.

Оставшись один, Николай долго крутил в руках пресс-папье, думал, и перед глазами вставало лицо Олега — круглый, всегда гладко выбритый подбородок, в зубах папироса с изжеванным мундштуком. Взгляд внимательных голубых глаз то насмешлив, то пренебрежителен. Волнистые русые волосы зачесаны гладко. Одевается Олег без шика, но и без излишней строгости. Лариса Антонова от него без ума. Вообще ему везет, легко живет, весело. Вот убежал в парикмахерскую, а он, Николай, сидит и переживает.

Он завидует приятелю с первого дня знакомства, когда сотрудники областной комсомольской газеты «Смена» встретились на совещании в обкоме комсомола. Все чувствовали себя немного неуверенно, и лишь Олег держался так, будто газетная работа успела ему надоесть. Второй раз молодые журналисты встретились уже в кабинете редактора, обсудили планы ближайших номеров и разъехались по районам области корреспондентами несуществующей газеты. Редакция была, газеты еще не было.

Лучшим материалом в первом номере «Смены» единодушно признали очерк Олега. Николай вздыхал: есть же на свете везучие люди!

— Николай Александрович, к Сергею Ивановичу! — крикнула из дверей Маро.

Что там еще?

Николай испуганно встал и быстро пошел к кабинету редактора.

У Сергея Ивановича Копытова, длинного, узкоплечего мужчины, было небритое, обветренное лицо и полуседые, с короткой мальчишеской челкой на лбу волосы. Очки не шли ему, казалось, он надел их по ошибке и сейчас снимет. Думалось, что у него просто не хватает времени причесаться, правильно завязать галстук, привести в порядок давно неглаженый костюм. Работал Копытов добросовестно, уходил из редакции последним и уносил с собой полную папку рукописей.

— Новый сотрудник, знакомься, — отрывисто сказал он Николаю, едва тот открыл двери.

Из кресла поднялся молодой человек в темно-синей куртке, в ее широко распахнутом вороте — голубой галстук. Подчеркнутая, немужская аккуратность обращала на себя внимание с первого взгляда. Юноша был худощав, но широкоплеч. Серые глаза смотрели с любопытством, добродушно, и это придавало лицу привлекательность, какая нередко бывает у некрасивых.

Руку он пожал крепко, резко, сказал негромко:

— Валентин Лесной.

— Псевдоним? — недружелюбно спросил Николай, невольно пошевелив пальцами правой руки, будто убеждаясь, что они не онемели. — Красиво придумано.

— Нет, по паспорту, псевдонимов не признаю, — так же негромко ответил Лесной, а глаза, узкие, сощуренные, казалось, предупредили: «Меня сразу не укусишь».

Внимательно посмотрев в них, Николай вспомнил, что встречал этого человека несколько дней назад здесь, в редакции, и не обратил внимания, как на автора — робкого любителя литературного творчества.

— Вишнякова от тебя в секретариат заберу, — озабоченно проговорил Копытов. — Ты попробуй Лесного. Проверим, на что он горазд.

У выхода Лесной остановился, пропустив Николая вперед.

— Вот, Маро, наш новый сотрудник, в мой отдел, — удовлетворенно сказал Николай. — Нравится?

Новичок разглядывал Маро во все глаза, и Николай не сомневался, что за этим последует. Но она смущенно улыбнулась, поправила воротничок платья и пробормотала:

— Не скажу.

В разговоре выяснилось, что Лесной приехал из соседнего областного центра, пока живет в гостинице, холост, выпить отказался.

«Юнец! — пренебрежительно отметил Николай. — И зачем только такую зелень в газету берут? Впрочем, посмотрим».

Весь день он потратил на правку одного письма. Можно было поступить проще: вызвать автора и предложить ему доработать свое произведение, но редактор приказал дать письмо в следующий номер. Никогда из этой чертовой газетной текучки не вырвешься.

За соседним столом ворчал новый сотрудник. Он занимался нелегким делом — заполнял анкету в двух экземплярах, писал автобиографию.

Вечером Маро пригласила на совещание таким радостным голосом, будто звала гостей к столу.

Сначала совещание шло мирно. Рецензент не то ругал, не то хвалил номер. Очерк «Таков советский человек» ему понравился. Копытов удовлетворенно кивал головой. Николай втихомолку вздыхал, смотрел то на разрумянившуюся Ларису, то на сосредоточенного Лесного, то на невозмутимого Полуярова.

Когда рецензент кончил говорить, Лариса по школьной привычке резко подняла полусогнутую руку, встала, одернула платье и начала говорить, запинаясь от волнения:

— Порядки в нашей редакции…

— Мы номер обсуждаем, — перебил Копытов.

— Я буду говорить не о номере, — Лариса повысила голос. Она нервно теребила носовой платок коричневатыми от фотографического проявителя пальцами. — Я буду говорить о том, о чем все шепчутся после летучки, а на летучке молчат. Сергей Иванович, вы слишком яростно правите наши рукописи. Ведь от автора буквально ничего не остается. В письмо пятиклассника вы вписали фразу: «Хорошо осознав важность внеклассного чтения…» и так далее.

— По существу, Антонова, выступай. Мелочи мы в рабочем порядке обсудим.

— Правка — не мелочь. Надо либо браковать, либо править бережно.

— Учтем, учтем, — пробормотал Копытов.

В глубине души Николаю нравилась прямота Ларисы, но в то же время он не мог понять, откуда у нее берется смелость так резко высказывать свои мысли. Он был убежден, что подобная смелость вряд ли целесообразна. Ведь то же самое можно сказать в более мягкой форме. И пользу принесешь, и людей не оскорбишь.

Слово попросил Полуяров. Хотя на летучке разрешалось говорить сидя, он всегда вставал. У него была привычка смотреть в глаза тому, кого он хвалил или критиковал. Новичкам он казался равнодушным, холодным.

Чуть склонив большую, редковолосую голову набок, он говорил, никогда не повышая голоса.

— Вишняков написал гладкое литературное сочинение, — смотря на Олега, начал он. — Кроме литературных приемов, в очерке ничего нет.

«Значит, Максимов ему не звонил, — облегченно подумал Николай, — обошлось, пронесло». Он непроизвольно взглянул на Ларису и брезгливо пожевал губами: ему не нравилось, что она ни от кого не скрывала своих чувств к Олегу и даже сейчас не сводила с него темно-синих задумчивых глаз. Недавно она увлеклась фотографией и никого, кроме своего Олега, не снимает.

— Войти можно?

В дверях стоял высокий парень в засаленной телогрейке, с кепкой в руке. Николай мысленно чертыхнулся.

— Кого надо? — спросил Копытов. — У нас совещание.

— Знаю, — глуховатым баском ответил парень, — мне секретарша сказала. Но я прорвался. Максимов я. Тот самый.

Копытов оживился, предложил присесть, поинтересовался, как встретили очерк на заводе. Максимов, видимо, не расслышал, осторожно сел на крайний стул, положил рядом кепку, посидел, встал, поздоровался и снова сел.

В редакции действовало неписанное правило: тот, кому летучка портила кровь, мог закурить. Николай и Олег задымили одновременно.

— Слушаем вас, — предложил Копытов.

— Ладно, — сказал Максимов, — слушайте. Пусть товарищ, как его, Вишняков послушает. Брехню он написал. Самую настоящую брехню. Вы меня, товарищи корреспонденты, извините, но я так рассуждаю. Если я хорош, пиши обо мне какой я есть на самом деле. Если во мне изъяны нашел, совсем ничего не пиши. А присочинять никто не имеет права. Нет у меня дружка в Каховке. Нет. Ну смех ведь получился! Все ведь думают, что это я наврал. Просьба: дайте поправку, так, мол, и так — неладно вышло.