И явилось новое солнце - Вулф Джин Родман - Страница 51

Он совершил подсчет, выписав все на листке бурой бумаги, бормоча и шевеля губами, потом выложил мне столбиками серебро, медь и бронзу. Я спросил, уверен ли он в итоговой сумме?

– Цены у нас для всех одинаковы, сьер. Мы смотрим не на кошелек человека, а на то, что он нам должен, хотя с тебя мне не хочется брать ни аэса.

Счет Хаделина был подбит много быстрее, и мы вчетвером отправились в путь. Из всех постоялых дворов, в которых я останавливался, больше всего мне не хотелось покидать именно «Горшок ухи» с его замечательной стряпней и компанией добропорядочных речников. Часто я мечтал снова попасть туда, и когда-нибудь, быть может, я это сделаю. Определенно, когда Зама высадил дверь, число гостей, явившихся мне на помощь, превзошло все мои ожидания, и мне нравится думать, что одним или даже несколькими из них был я сам. В самом деле, иногда мне кажется, что при свете свечи в ту ночь передо мной мелькнуло мое собственное лицо.

Так или иначе, я вовсе не думал об этом, когда мы окунулись в утреннюю прохладу улицы. Предрассветный период затишья давно миновал, и по колеям уже катились телеги; бабы в платках останавливались поглазеть на нас по дороге на рынок. Словно огромная саранча, в небе прострекотал флайер; я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, снова ощутив на своем лице странный ветер, поднятый пентадактилями, атаковавшими нашу кавалерию при Орифии.

– Нечасто их нынче видишь, сьер, – заметил Хаделин с грубоватой резкостью, в которой я пока не научился распознавать верный признак почтительного отношения. – Большинство больше не летает.

Я признался, что в жизни не видел ничего подобного.

Мы свернули за угол, и нам открылся чудный вид с холма: темная каменная пристань, стоящие там на приколе корабли и лодки, а за ней – сверкающий на солнце широкий Гьолл, дальний берег которого скрывала светлая дымка.

– Должно быть, мы значительно ниже Тракса, – обратился я к Бургундофаре, спутав ее с Гунни, которой я некогда рассказывал кое-что о Траксе.

Она обернулась, улыбнувшись, и робко взяла меня за руку.

– Славная неделька, – сказал Хаделин, – если только ветер продержится всю дорогу. Здесь-то спокойно. Занятно, что ты так хорошо знаком с глухими местами вроде этого.

К тому времени, как мы добрались до пристани, за нами уже тянулась толпа, держась на приличном расстоянии, но постоянно перешептываясь и указывая пальцами на Заму и на меня. Бургундофара попыталась отогнать их, а когда ей это не удалось, попросила меня.

– Зачем? – спросил я. – Скоро мы уплывем отсюда.

Какая-то старуха окликнула Заму и, отделившись от толпы, обняла его. Он улыбнулся, и мне стало ясно, что она не причинит ему вреда. Она спросила, все ли с ним в порядке; чуть помедлив, он кивнул. Тогда я поинтересовался, не бабушка ли она ему.

Старуха присела в неуклюжем реверансе:

– Нет, сьер, нет. Но когда-то я знала ее и всех детей бедняжки. Когда я услышала, что Зама утонул, словно часть меня самой умерла вместе с ним.

– Так и было, – сказал я.

Матросы взяли наши сарцины, и я заметил, что, наблюдая за Замой и старухой, так и не бросил взгляда на корабль Хаделина. Это была шебека, и выглядела она вполне пристойно – мне всегда везло на корабли. Уже стоя на борту, Хаделин махнул нам рукой.

Старуха уцепилась за Заму, слезы катились по ее щекам. Он вытер одну из них и сказал:

– Не плачь, Мафалда.

Он прервал молчание в первый и последний раз.

По мнению автохтонов, их скотина может говорить, но молчит, понимая, что речь вызывает демонов, ибо все наши слова – суть проклятия на языке эмпирея. Похоже, слова Замы на самом деле обернулись проклятием. Толпа расступилась, как расступаются волны перед ужасными челюстями кронозавра, и вперед выступил Церикс.

На его окованном железом посохе красовалась гниющая человеческая голова, а тощее тело его было обернуто в свежесодранную человеческую кожу; но, взглянув ему в глаза, я поразился, что он заботится о подобной мишуре, как удивляешься при виде очаровательной женщины в стеклянных бусах и платье из фальшивого шелка. Я и не думал, что он такой великий маг.

Во мне сработала привычка, отточенная за долгие годы тренировок, и, позволяя Предвечному рассудить нас, я отсалютовал своему сопернику ножом, вложенным мне в руку Бургундофарой, чуть задержав плоское лезвие перед лицом.

Без сомнения, он решил, что я собираюсь убить его, как хотела того Бургундофара. Он прошептал что-то в свой левый кулак и приготовился читать смертоносное заклинание.

Зама переменился. Не медленно, как это бывает в сказках, а со внезапностью куда более устрашающей, он вдруг снова стал мертвецом, который вломился в нашу комнату. Из толпы послышались крики, похожие на визги стаи обезьян.

Церикс бежал бы, но его обступили стеной. Может быть, кто-то схватил его или нарочно преградил ему путь – не знаю. В одно мгновение Зама набросился на него, и я услышал треск шейных позвонков, похожий на хруст кости в зубах пса.

Один-два вздоха они лежали друг на друге – мертвец на мертвеце; затем Зама поднялся, снова живой и теперь живой совершенно, если только я что-то понимаю. Я увидел, что он узнал старуху и меня, его губы медленно разомкнулись. С полдюжины клинков пронзили его, не успел он выговорить ни слова.

Когда я подбежал к нему, он был уже не человеческим существом, а куском кровоточащей плоти. Кровь ослабевающим ручьем струилась из его горла; сердце явно еще билось, захлебываясь кровью, хотя грудь была взломана мясницким крюком. Я встал над ним и попытался заново вернуть его к жизни. Голова, насаженная на упавший посох Церикса, уставилась на меня своими гнилыми глазницами, и, борясь с тошнотой, я отвернулся – я, палач, вдруг подивился собственной жестокости. Кто-то взял меня за руку и отвел на корабль. Только когда мы поднимались по шаткому трапу, я сообразил, что следую за Бургундофарой.

Хаделин встретил нас среди деловито хлопочущих на палубе матросов.

– На этот раз они до него добрались, сьер. Ночью мы боялись напасть первыми. Днем-то другое дело.

Я покачал головой:

– Его убили потому, что он уже не был опасен, капитан.

– Ему нужно прилечь, – прошептала Бургундофара. – Это забирает у него почти все силы.

Хаделин указал на дверь под верхней палубой.

– Если ты спустишься, сьер, я покажу твою каюту. Она невелика, но…

Я вновь покачал головой. По обе стороны от двери стояли скамьи, и я попросил разрешения остаться там. Бургундофара пошла поглядеть на каюту, а я сел, пытаясь стереть из памяти лицо Замы и наблюдая, как команда готовится отдать швартовы. Один из загорелых речников показался мне знакомым; но хоть я ничего не могу забыть, иногда мне с трудом удается добраться до нужной полки в хранилище собственной памяти, которое все продолжает разрастаться.

33. НА БОРТУ «АЛЬЦИОНЫ»

Это была шебека, с низкой посадкой и широкая в корпусе. Фок-мачта несла огромный косой парус, грот-мачта – три прямых, которые можно было спустить на палубу и зарифить, а бизань – гафель и прямой марсель над ним. Бом-марс надставлялся флагштоком, где по торжественным случаям (а наше отплытие Хаделин счел именно таким случаем) можно было поднимать вымпел, который свешивался до самой воды. На марсах также трепетали флажки, чья символика не принадлежала ни одному из известных мне народов Урса.

По правде говоря, что-то неотразимо праздничное есть в отплытии под парусами, если только оно происходит при свете дня и при хорошей погоде. Мне то и дело казалось, что мы уже отчаливаем, и постепенно на душе у меня становилось легче. Я чувствовал, что радость сейчас неуместна, что я должен быть измученным и несчастным, каким я и был, когда склонялся над телом бедного Замы и сразу после этого. Но я не мог удержать это настроение. Я натянул капюшон плаща на голову, как накинул в свое время капюшон гильдейского плаща, когда с улыбкой на устах шагал по Бечевнику в изгнание, и хотя мой плат (тот, что я нашел в своей каюте на корабле Цадкиэля утром – ныне таким же далеким, как первое утро Урса) оказался черным точно сажа по чистой случайности, я снова улыбнулся, вспомнив, что Бечевник тянется вдоль этой самой реки, и вода, плещущаяся о наши борта, позже омоет его темные бордюрные камни.