Над Курской дугой - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 44

— Пойдем, Миша, — сказал я тихо.

И тут перед нами выросла высокая, суховатая женщина.

— Вам, товарищи, кого? — И не дожидаясь ответа, она пригласила в небольшую комнатку с двумя канцелярскими столами.

Через две минуты в сопровождении молоденькой сестры мы пробирались между деревьями.

— Летчика должны отправить этой же ночью, — говорила она. — Только, пожалуйста, не задерживайтесь, а то утомите.

Иван Алексеевич, прикрытый до головы одеялом, неподвижно лежал под густой кроной яблони.

— Наверно, спит, — тихо проговорил я, разглядывая лицо раненого.

— Арсений, ты? — слабым, суховатым голосом спросил он.

— Да… Вот и Миша пришел.

Мы сели у изголовья, девушка чуть в стороне.

Иваненков оживился. Видно, наше посещение тронуло его. Мне казалось, он плакал, пытаясь что-то рассказать про свой последний воздушный бой, и, волнуясь, не мог говорить.

— Глаза, глаза подвели… Если бы не глаза… Может, еще и полетаю…

Раненый старался держаться бодро, но, не в силах превозмочь боль, больше стонал, чем говорил. Я понимал, что Иваненкову уже никогда не вернуться в строй. Рваные раны от разрывных эрликоновских снарядов раздробили ногу, руку, повредили легкие, позвоночник. А он еще собирался летать. Откуда только берется сила в человеке! Удивительно, как еще сумел посадить поврежденный самолет!

Иван Алексеевич окончательно выдохся и затих. В душе поднялось сострадание, жалость. Выживешь ли ты, дорогой товарищ? Вспомнился перевод Иваненкова в другой полк. Зачем это сделали как раз перед началом боевых действий? Для пользы службы? Вряд ли это пошло на пользу делу. В новой части Иваненков, не успевший сблизиться с людьми, изучить летчиков, конечно, чувствовал себя не так уверенно, как в нашем полку. И как знать, может, это и есть главная причина несчастья.

Установилось тяжелое, грустное молчание, какое бывает у постели умирающего. И вдруг над нами, где-то в листве, запел соловей. Сначала прозвучала одна короткая трель, потом еще и еще. Прислушались.

— Соловьиная пора уже прошла, — заметил Сачков.

— Война ведь, — отозвался я.

Иван Алексеевич что-то хотел сказать, но, кроме стона с болезненно-тяжелым вздохом, ничего не получилось.

«Зачем ты летал? — мысленно обращался я к Иваненкову. — Ведь сам знал, что глаза подведут. А почему я, друг Ивана, тоже скрыл это от начальства? И вот результат». «А ты? Ты сам по медицинским показателям не имеешь права летать!» — напомнил мне какой-то внутренний голос. И сразу все стало ясно: летчик, пока видит землю, в такое время не может не летать.

— Соловушка, — мечтательно проговорил Иван Алексеевич. И вдруг перевел разговор на другое. — А все-таки мне удалось сбить два немецких самолета.

Почему он это сказал, не знаю, но мне перед расставанием стало легче.

Девушка, пока мы вели десятиминутный разговор, заснула. Хоть и жаль было, а пришлось разбудить перед уходом.

— С пятого июля ни разу не доводилось ночью отдохнуть по-настоящему, — как бы оправдываясь, говорила она, провожая нас к проходной.

— А шоколад? Ой, позабыли… — вспомнил Сачков. За забором повеяло ночной свежестью. В чистом небе грустно мерцали звезды. Где-то там, в ночной синеве, жужжал самолет. Доносился гул разрывов. Неподалеку играла гармошка.

— Эх, Тосю бы повидать! — с сожалением и надеждой вырвалось у Миши…

Видно, когда смерть бродит рядом, жизнь зовет громче.

— Так в чем же дело? Иди.

— После нашей глупой блудежки как-то неудобно. Нужно подождать.

Я рассказал, как Тося беспокоилась о нем, когда он пропадал в неизвестности. Мишу это удивило и обрадовало:

— А со мной и разговаривать не захотела, только упрекнула: «Не таким, говорит, я вас представляла…»

Рядом с нами послышалась песня, тихая, задушевная:

Жизнь и война — все шло своим чередом.