Сердце Дьявола - Белов Руслан - Страница 15

...Не находя ответов на эти и другие вопросы, мы нервничали и, не желая ссор, избегали друг друга... Баламут доставал всех бесцельным хождением из угла в угол, я – заунывным и фальшивым пением песен Булата Окуджавы. Когда, лежа на траве, я в десятый раз пел "И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней...", с неба упал знак в виде записки на куске коричневого картона.

"Ящик прекрасного вина за одну прекрасную драку до качественного нокаута. Знак согласия – три зеленых свистка", – было написано на нем синим шариком.

Баламут, прочитав надпись, повеселел глазами, но мы с Бельмондо отвернулись от него и принялись трепаться – я рассказал Борису, с пеленок болевшему за киевских динамовцев, как после сакраментального гола забитого хохлами в ворота российской сборной, ночная Москва несколько минут сотрясалась криками с отчетливой слезой: "Филимонов – чмо! Чмо Филимонов!!!". Скоро Баламут, пламенный спартаковец по натуре, ввязался в нашу беседу и мы забыли о записке на картоне (или сделали вид, что забыли).

Утром следующего дня с неба упала на рога манна небесная в виде молодой самки архара и мы, уже начисто запамятовав о записке, принялись за ней, отупевшей от падения, гоняться. Догнав и освежевав, занялись приготовлением шашлыка. Когда он был готов, Коля брезгливо завертел своей палочкой перед глазами.

– Шашлык насухо – это пошло! Шашлык насухо – это издевательство над многовековыми традициями общепита на пленэре... – сказал он, наконец, и отложив палочку, уселся в позе сироты (то есть устроил поникшую голову на ладони).

– Ну, ладно, уговорил... – вздохнул Борис, бросив в кострище второй по счету шампур. – Давай, алкоголик, свисти зелеными... Морду тебе буду бить.

Они сражались минут пятнадцать. Смотреть на них было весело, выглядели они реслингистами, отчаянно колотящими друг друга бейсбольными битами или велосипедными цепями. В конце концов, Баламут картинно упал и затих. Полежав минуты две с прикрытыми глазами, он встал, отряхнулся и требовательно уставился в небо. Через некоторое время в нем появилась сине-красная полулитровая баночка из-под джина с тоником. Определив на расстоянии, что она издевательски пуста и помята, Коля рассердился и весьма профессионально пнул ее с лета подъемом ноги и банка, шмякнувшись о стену почти на трехметровой высоте, бесшумно упала в равнодушно зеленевшую траву...

Дожевав остывший уже шашлык, я подошел к месту приземления банки, поднял, посмотрел внутрь и увидел свернутую в трубочку записку.

– Табе пакет, – сказал я Коле, бросая ему банку.

Коля разрезал банку перочинным ножом (благодетель Худосоков при нашем заключении в крааль не тронул личных вещей), достал записку, прочитал ее, стараясь казаться равнодушным, затем бросил ее мне и принялся разогревать на углях свой остывший шашлык.

В записке было написано:

«Не делайте из меня фраера, умоляю. Договор оставляю в силе. Сигнал тот же».

Целую, искренне ваш. Леонид Худосоков.

– Теперь я, кажется, догадываюсь, какими будут его дальнейшие действия по нашему разложению на молекулы, – сказал я товарищам, скомкав и выбросив записку в кострище.

– Сексом заставит заниматься, факт, – усмехнулась Ольга. – А потом с неба будут сыпаться бумажки с оценками за мастерство и артистизм: 5.5, 5.5, 5.6, 5.4... Или гнилые помидоры...

– А что? – пожала плечами легкомысленная София. – Привыкнем, войдем во вкус.

– Дурочка... – вздохнула Ольга. – Ленчик такое придумает, что всю оставшуюся жизнь голые мужчины у тебя никаких чувств, кроме омерзения, вызывать не будут...

– Ну, почему мужчины, – пыталась шутить София, – может быть, только Коля...

Поняв, что шутка получилась неудачной, София замолчала.

– Давай, что ли, Черный с тобой подеремся, а? – спросил Баламут, когда молчание стало невыносимым. – И винцо заработаем, и напряжение сбросим?

– Да ведь побью... Я на пятнадцать килограмм тяжелее...

– А двое на одного?

– Двое на одного? Тяжеловат я стал...

– Так ведь ящик вина...

– Наверняка кисляк...

– Щас узнаю! – обрадовался Баламут, почувствовав брешь в моей обороне. И, сложив ладони рупором, заорал в небеса:

– Ви-и-но как-о-е?

И, к моему удивлению, небеса ответили довольно внятно:

– Марсала... Сицилия... Разлив восемьдесят пятого.

– Хоп, ладно! – сломался я, усаживаясь рядом с друзьями. – Только костей не ломать, зубов не выбивать и ниже пояса не бить. Есть вопросы по регламенту?

– Много говоришь... – сузил глаза Баламут, почувствовав плечо Бельмондо. – Начнем, пожалуй...

Мы подождали, пока женщины усядутся рядом с устьем штольни и после трех свистков в небо начали поединок.

Сначала я уклонялся от прямого мордобоя и заставил ребят побегать за собой. Но, в конце концов, они все-таки зажали меня в угол и принялись основательно греть и красить в красный цвет мою физиономию. После прямого удара в бровь (Бельмондо разошелся) мне пришлось набрать под ногами песка и кинуть его в их глаза, алчущие вина и крови. Друзья, конечно, не ожидали такой ослепительной пакости, захлопали веками и в результате такого промедления были один за другим уложены на землю любимыми моими ударами (правой в живот до слома пополам, затем замком по затылку и навстречу коленом в лицо). Когда я выравнивал очертания рукотворного штабеля ногами, кто-то ударил меня сзади по голове тяжелым тупым предметом и я, в который раз за свою драчливую жизнь, стал невольным наблюдателем взрыва в моих мозгах сверхновой звезды...

Очнувшись, я увидел форменное кино: Ольга за волосы таскала во весь голос вопящую Софию, Вероника, причитая, шла за ними, а сверху, со скал, раздавались аплодисменты и крики "Браво!". Внимательно взглянув в лицо своей подруги, я понял, что в ближайшие пятнадцать минут смены картин не будет. Еще из всей этой сцены, я сделал вывод, что вырубила меня София, следовательно, последний удар коленкой в лицо получил Баламут. Я обернулся к приятелям и увидел, что не ошибся – Баламут только-только приходил в себя. А Бельмондо сидел, опершись плечами о скалу, и куда-то по особенному проникновенно смотрел. Я осторожно развернул гудящую голову в ту же сторону и у скалы напротив, – со временем это место мы начали называть посадочной площадкой, – увидел ящик, не двенадцати местный импортный, картонный, а наш родимый, в цельных двадцать ячеек, из строевого леса, утыканный перевязанными проволокой гнутыми гвоздями... Увидев это сокровище, я микрон за микроном начал вытягивать шею, дабы удостовериться, что все ячейки заполнены...

Но люди злопамятны и Баламут, оправившись от побоев, подозвал к себе Бориса и вполголоса предложил набить мне все-таки за подлость морду до равноценного с их лицами состояния.

– Окстись, там ящик вина, колбаса, буженина, фрукты... – пытался отвлечь его Бельмондо.

– На фиг! Сначала бровь за бровь, губу за губу и нос за нос!

– Да ты не знаешь – София его буханкой вырубила... Он только-только зенки вылупил...

– Да?

– Видишь, до сих пор звезды считает...

Баламут внимательно посмотрел на меня и, удостоверившись в моем отвратительном состоянии, закричал фальцетом:

– Что, хреново тебе, Черный?

– Как хочешь, Коля, – ответил я хрипом.

– До ящика доползешь? – после минутной паузы спросил Баламут уже примирительно.

– Не... Не могу головой вперед передвигаться – килевая качка у меня, понимаешь...

Поверив, друзья понесли меня к ящику.

– Я, дорогие мои друзья, хочу выпить за наш налаживающийся социалистический быт, – начал говорить с пафосом Баламут, когда мы наполнили марсалой свои стаканы.

– Ты чего, братан? Крыша поехала? – изумился я, сразу не врубившись в какой области эстрадного искусства выступает Коля.

– Это у тебя крыша поехала! – ответил Баламут, с удовольствием рассматривая стакан вина на просвет. – Понимаешь, сейчас у нас все, как раньше! Сверху спускают директивы, а если мы их выполняем, то становится тепло и сытно.