Завтра утром, за чаем - Вольф Сергей Евгеньевич - Страница 3

Летать было хорошо, можно даже сказать, что именно в полетах я как следует и познакомился с классом, в школе я все же стеснялся новых ребят и девчонок, а здесь как-то все получалось само собой. В классе народу было немного, меньше, чем в простой старой школе, всего двенадцать человек, и я более или менее быстро разобрался, с кем поинтереснее дружить.

Девчонок было мало — три: сестры Вишняк, обе жутко умные и серьезные, и Натка Холодкова, беленькая такая, длинноногая, удивительно веселая и заводная. Она очень любила кого-нибудь заводить, на лекциях вечно вертелась и шутила, и ей ставили иногда четверки по математике; в общем, на мой взгляд, слишком заметная какая-то девчонка, но все равно она мне нравилась. А потом я еще больше ее зауважал, когда узнал, что в четвертом классе она получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя.

Из мальчишек мне больше всего нравился Веня Плюкат, довольно-таки тихий паренек, поклонник и знаток искусства, молчаливый, но на самом деле совсем нескучный человек. Он любил придумывать смешные кроссворды и постоянно что-нибудь рисовал в блокноте, даже на лекциях, но это ему не мешало.

Еще мне заочно очень нравилась одна девочка, и я даже жалел, что она ушла из нашего класса и вообще из спецшколы: с ней-то наверняка интересно было бы дружить — такая Луша Ларина.

Точно, о ней много вспоминали и даже показали мне ее большой портрет в школьной галерее знаменитостей: Лушенька Ларина в парке «Тропики» на фоне цветущих малиновых кактусов. Веня Плюкат сказал, чтобы я обратил внимание на то, что у Луши суриковский нос, я кивнул, ничего не поняв, но что у нее фантастической красоты длиннющая, почти до земли, коса. — это я видел.

В общем, вот главное, она придумала, на мой взгляд, гениальную штуку, вернее, общую идею: такая сахарная таблетка или просто кусочек особого сахара, кидаешь его в чай, размешиваешь, размешиваешь — хоп! — пересластил, тогда начинаешь крутить ложкой в обратном направлении — и сладость делается все меньше и меньше.

Об этой ее штуке по чистейшей случайности узнали светила науки философского сектора Высшей Лиги, и теперь она учится в детской философской школе на какой-то жутко отдаленной межпланетной станции, принадлежащей именно философскому сектору.

Серьезно, я иногда очень жалел, что она больше в нашем классе не учится и не летает с нами в космос на практические занятия.

На промежуточные станции нас возил на нашем планелете старичок космонавт Аркадий Палыч, пенсионер. Правда, он был крепкий старикан. Работал даже инструктором на космодроме «Факела» и машиной управлял отлично. Частенько он ворчал во время полета, что «Воробей» (ну, наш планелетик) никуда не годится и ему пора на свалку. Я спросил его однажды (мы как раз летели на Аякс «Ц» на практические занятия), почему он так говорит, может, вообще на «Воробье» летать опасно, но он сказал, что нет, ерунда, лететь-то неопасно, двигатель у него хоть и древний, но работает идеально, а вот система управления — седая старина, уж до того старомодная, что даже противно.

— А мне, — сказал я, — наоборот, нравятся всякие старинные вещи. У папы, например, лежат дома часы 1973 года — ужас до чего забавные и славные: смотришь на них и улыбаешься. И жалко, что вот лошадей с телегами нет на улицах. По телевизору сказали, что скоро исполнится 75 лет, как люди не пользуются телегами и лошадьми, а очень жаль. Они показали картинку — так мне понравилось. И «Воробей», и его система управления мне нравятся.

Аркадий Палыч поглядел на меня, как на больного, и сказал:

— Да-а-а, Рыжкин, странный ты мальчик. Даже неясно, как тебя с такими взглядами приняли в спецшколу, с умом твоего склада науку не двинешь. Вот я — старик, вроде бы должен быть консерватором, а ничего подобного: мне все современное больше по душе, чем старомодное, а тебе так просто стыдно. Ты видел в полете ТэЭрЭсЭф — Супер-восьмой? Красавец! Со старта шпарит — глаз радует, как орел…

— Вот именно, — сказал я. — Как орел. Как птица. А птица — явление старомодное. Она еще со времен ихтиозавров существует без изменений.

Веня Плюкат сказал:

— Палыч! А чего это у вас куртка на пуговицах, а не на магнитном захлесте?

— Чего? — спросил Палыч. Венька повторил.

— Отстань, — сказал Палыч.

На сетке экрана телеуловителя Аякс «Ц» был уже виден, и Палыч скинул маленько скорость «Воробья» и внес поправку изменения курса.

— Пуговицы надежнее, — сказал он потом, возясь с ручками горизонтального полета. — А этот захлест то и дело размагничивается, ходишь, как дурак, нараспашку.

— Вот именно, — сказал Венька.

Палыч учуял, куда клонит Венька, разорался для виду и погнал нас из отсека управления в салон, где сидел весь класс и руководитель класса Эльза Николаевна.

Там творилось черт знает что. Все визжали, ползали по полу, а Эльза была мрачная и злая — я сразу заметил.

— Рыжкин, — сказала она. — Все говорят, что мышь — твоя!

— Какая мышь?! Какая мышь?! — заорал я, потому что тотчас все сообразил. — Это хомяк, а не мышь! Еще чего? Неужели вылез из банки?

— Ветер детства в голове! — сказала Эльза. — Давно пора знать инструкцию, запрещающую брать в полет животных без спецразрешения. И Холодкову эта мышь укусила!

— Это хомяк, — сказал я, сбитый с толку. — Он ручной, умный, его зовут Чучундра.

— Как трогательно! — сказала Эльза. — Извинись перед Холодковой.

— Ерунда, ерунда! — заорала Натка. — Он меня не кусал, он меня в нос чмокнул, а я от неожиданности напугалась и завизжала — сама виновата.

Пока шла эта болтовня и все шумели, я ползал под креслами и искал Чучундру — как он умудрился вылезти из банки, я не знал. Я наконец нашел его в левом дальнем углу салона, он, бедняга, долго дрожал у меня в руках с перепугу и все никак не мог успокоиться. И мне было не по себе. Да нет, я не боялся, хотя я и забыл про эту инструкцию (читать-то я ее читал), просто мне было противно. Почему это, собственно, хомяку нельзя побывать в космосе? Он что, заразный что ли? Ну да, инструкция существует, но с какой стати? Смысла в этом я не видел. В старой школе все было по-человечески, иногда мы тоже всем классом летали на своей «Звезде» на воздушной подушке за город, и пожалуйста, бери с собой кого хочешь, хоть хомяка, хоть львенка, а здесь… Да ну, чушь какая-то.

Эльза глядела на меня холодно и надменно. Патка хохотала, и вдруг все, кроме сестер Вишняк, стали уговаривать Эльзу не сообщать обо мне в дирекцию.

— Он же новенький, — сказал Ким Утюгов. — Еще не вошел в колею.

— Ах вы, мои хорошие! — сказала Эльза. — Сами же по всей школе наболтаете про этот случай, и дойдет до дирекции. Вы когда-нибудь были свидетелями, чтобы я сообщала о вас что-либо в дирекцию?

Все заорали, что не были, я обозлился вдруг и сказал:

— А я считаю эту вашу инструкцию вздорной! Да и вообще учиться в вашей школе — не моя идея.

— Я знаю, — сказала Эльза. — Известно, что это идея твоего отца, вот и обращайся с претензиями к нему, если тебе что-то не нравится.

Я замолчал, потому что, в сущности, она была права.

— А хомяку в космосе делать абсолютно нечего, — добавила Эльза.

Аркадий Палыч включил внутреннюю радиосвязь и сказал в салон:

— Алло, гении, готовьтесь! Аякс «Ц» примет нас через две минуты.

Мы состыковались с Аяксом «Ц» очень мягко, совсем незаметно, и тут же в салоне стало темно: через три смежные секции приема малых космических кораблей наш «Воробей» мягко заскользил в темноте этих секций в контрольный зал. Искусственный свет в контрольном зале был почему-то неярким, вялым каким-то, не то что на Днестре-четвертом. Аркадий Палыч выскочил из кабины управления, чтобы отдать наряд диспетчеру-приемщику, после открыл люк нашего салона, и все стали по одному выходить в зал. Я задержался в салоне — долго прилаживал дырчатую крышку к банке, куда я снова засунул своего хомяка: взять его с собой на занятия было абсолютно невозможно, уж это инструкция запрещала категорически.