Три цвета времени - Виноградов Анатолий Корнелиевич - Страница 88

Альберта жила на Синей улице. Отсюда ее прозвище – Мадам Лазурь; и под этим именем однажды вечером, в ресторане «Братьев Провансальцев», Бейль описал своему другу Мериме всю историю связи с этой женщиной. Лазурь иногда слепила глаза ярким солнцем, иногда покрывалась грозными тучами, но и в том и в другом случае была невероятно развратна. Мериме слушал все подробности времяпрепровождения этих двух озверевших существ и делал вид, что рассказы старшего друга не производят на него ни малейшего впечатления.

Прошел месяц. Холодная куропатка, шампанское и свежее постельное белье, – три части, из которых слагались часы и ночи в черной спальне с подушками на полу у Альберты де Рюбанпре, – перестали заслонять образ Менты. До Метильды было бесконечно далеко – это была единственная икона атеиста. К памяти о Метильде сводились все нити лучших работ, умнейших мыслей, серьезнейших, напряженных занятий. Но легкая возбудимость нервов, большая сердечность и доброта Кюриаль были все-таки тем, без чего оказалось невозможным обойтись одинокому человеку, обреченному на скитальческую жизнь. Не хотелось возвращаться к Менте. Лучше помучиться еще, чем испытать первые десять-пятнадцать минут разговора, который все равно ни к чему не приведет, кроме самообмана. Однако Лазурь на Синей улице давно не видала Бейля. Она написала ему, что скучает и хочет новых вариантов игр и забав. Бейль пошел. Проведя с нею час, одеваясь, он заметил на столике в углу голубую индийскую шаль, до странности знакомую, но не мог определить, где и когда он ее видел. Потом, преодолевая смущение, он спросил растерянным голосом: «Послушайте, Лазурь, откуда это у вас лазоревая шаль?» Она покраснела и сказала, что ей подарила подруга.

– Как ее зовут? – спросил Бейль.

– Ее зовут Анной, но ведь вы ее не знаете.

Идя по улице, Бейль думал, почему ему вдруг внушила беспокойство эта индийская шаль, и внезапно при слове «Анна» он вспомнил, что видел ее на Лильской улице, в доме № 52, в маленькой гостиной у Анны Мериме – матери молодого Проспера.

«Боже мой, ведь я же рассказал Просперу все свои приключения с Альбертой! Да, но он не обратил на них никакого внимания», – ответил Бейль сам себе.

«Тем хуже для тебя», – произнес он опять самсебе и, чтобы разрешить свои сомнения, зашагал быстрыми и частыми шагами на Лильскую улицу.

Клара, как прозвал Бейль Проспера Мериме со дня публикации «Театра Клары Газуль», Клара была дома. «Она» посмотрела на своего друга с некоторым удивлением, не зная причины, его расстроившей.

– Послушайте, Клара, вы, кажется, стали ходить проторенными дорожками на Синюю улицу?

Мериме громко расхохотался.

– Послушайте, дорогой наставник, вы так хорошо мне ее расписали, что я сам захотел отведать!

– Послушайте, Клара, уступите мне ее на две недели.

– Что? – воскликнул Мериме, – Что вы сказали? На две недели?

Бейль, не понимая, что он находится в нелепом положении, умоляюще смотрел на. Мериме.

– Возьмите ваше сокровище на две тысячи лет, даю вам честное слово, я не появлюсь на Синей улице и на тысячу шагов не подойду к вашей Лазури. У нее чулки сваливаются на ходу.

Бейль чувствовал невероятную глупость своего положения, в особенности при словах Мериме, намеренно сказанных на гренобльском наречии (engarond), потом, быстро овладев собой, сказал:

– А все-таки неблагоразумно дарить вещи, принадлежащие матери, таким милым особам, как наша Альберта.

– С этим я согласен, дорогой наставник, но имейте в виду, что мне вовсе не так везет, как вам, и когда я сказал вашей Лазури, что я больше всего ценю в женщине непосредственное чувство, она с действительным непосредственным чувством спросила: «А во что вы цените непосредственное чувство?»

– Да, вам не повезло, – сказал Бейль. – После того как вы набили цену, я склонен прекратить визиты на Синюю улицу, а сейчас пойдемте обедать и выпьем бургундского.

– Согласен, – сказал Мериме, – я вижу, что вам необходимо восстановить физиологический баланс, ведь вы оттуда.

– Быть может, – ответил Бейль.

– Не быть может, а да. В вашем возрасте такие эксперименты не проходят бесследно.

– В вашем тоже, – ответил Бейль.

Началась перебранка, длившаяся всю дорогу, изысканно едкая и утонченно злая перебранка, заменявшая этим двум враждующим друзьям острые и раздражающие кушанья, к которым прибегают перед обедом пресыщенные, скучающие люди.

По существу это была лишь маскировка. Старший стремился острыми словечками играющего ума отвлечь внимание собеседника от изощренной и острой жизненности, которая предельно насыщала все его переживания. Другой, помоложе, показным цинизмом стремился замаскировать свою влюбленность в высокую литературу и ученическое обожание Бейля.

– Ну, признайтесь, Клара, какие еще цыганские замыслы вывариваются в вашем бразеро[145]?

– От бразеро идет дым, в котором ничего не видно, Вчера видел маршала Мармона и был у него с отцом. Он рассказывал о своем пребывании в Рагузе, о славянском побережье Адриатики, рассказывал о тамошних горцах, о гуслярах, о далматских песнях. Это очень странные народности, и мне кажется, что в их среде встречаются именно те характеры, которые вас привлекают своей энергией.

– Да, это энергия азиатской дикости, к которой я не чувствую ни малейшей симпатии, – отозвался Бейль. – Меня привлекает энергия французов эпохи Генрихов и энергия нынешних итальянцев, людей старинной культуры, которая не переломила, а лишь обогатила их характер. Нынешней весной в Риме я почувствовал, до какой степени силен гнет реакции в Италии, и вместе с тем узнал, какие характеры выковывает этот гнет. Нет ни одной семьи, члены которой входили бы в одну и ту же партию. Когда отец за обедом заговаривает о северных событиях, то можно видеть, как сын и дочь бледнеют от злости. Глаза супруги разгораются ненавистью. Младший сын – сторонник отца – роняет короткое замечание, а брат и сестра пронизывают его взглядами и молчат.

– Но вы когда-то говорили о героизме этого народа.

– Какой же героизм – это ослиное терпение. У нас фальшивое представление о войне. Попробуйте рассказать что-нибудь, опровергающее официальные версии, и вас назовут лгуном и клеветником.

– Попробую, – сказал Мериме. – Не уверен в успехе, так же как не уверен в успехе «Кромвеля» и так же как не уверен в успехе наших совместных комедий.

– Я тоже охладел к ним, – сказал Бейль. – Хотя, конечно, после комедии, разыгранной на Синей улице, мы могли бы, пожалуй, не ссориться по поводу «Евангельской истории».

– Вы знаете, что вышел закон о смертной казни за святотатство, – сказал Мериме. – Нам, пожалуй, не удастся даже по этой причине закончить историю Христа, влюбленного одновременно и в Магдалину и в юного красавца Иоанна.

– Ну, эта тема исторически оправдана. Цезарь, Александр и пятнадцать римских пап имели мужских фаворитов, вопреки законам, и уж во всяком случае совершали святотатства, если целомудрие священного сана считать похищаемой святыней.

– Это довольно свободное толкование нынешнего закона. Интересно, сколько человек придется казнить в самом Париже? Во всяком случае, все мои опыты в этой области имели предметом людей светских и мирских, монашеская ряса приводит меня в трепет.

– Вот не думал, что наши теоретические споры могут повлечь за собою экспериментальную постановку дела, – насмешливо сказал Бейль. – Я думаю, вы на себя наговариваете, вы слишком молоды для Сократа и слишком некрасивы для Алкивиада, – простите, мой друг, за откровенность.

– Прибавьте еще к этому, что я не так богат, как интендантский чиновник наполеоновской армии, так что даже за деньги не могу получить того, что иным господь бог посылает в качестве небесного дара, – отпарировал Мериме.

– Вы начинаете говорить неслыханные дерзости, вы же знаете, что я никогда не был интендантом наполеоновской армии и, даже будучи директором смоленского снабжения, не жалел о том, что не нагрел руки.