Три цвета времени - Виноградов Анатолий Корнелиевич - Страница 66

Утром все в городе производило впечатление затаенного волнения. По улицам ходили патрули, останавливали прохожих; полиция имела вид тигра, приготовившегося к прыжку. Южные мальпосты брались с бою, северные ехали пустыми.

Бейль один сел в карету.

По дороге эскадрон жандармов, поднимая пыль, промчался легкой рысью мимо мальпоста; села и деревни, казалось, дремали, ничего не зная о событиях на соседнем полуострове. И только на перевозах многократный просмотр паспортов и усиленные пикеты жандармов на берегах и у бродов, в лодках, на паромах и на барках говорили о том, что Австрия готовится встретить движение.

В Милане это движение было в полном разгаре. Люди молчаливы, но глаза горят, и по тому, как вздрогнул случайный прохожий, к которому Бейль обратился с просьбой дать газету, Бейль понял, что нервы миланского населения напряжены.

Федериго Конфалоньери почти не спал эти дни. Какая-то огромная работа поглощала все его время. С красными веками, бледный, но бодрый, он давал распоряжения, вызывал к себе людей, рассылал эмиссаров, говорил помолодевшим звонким голосом. Рядом – Сильвио, жизнерадостный, как никогда, Борсиери, с заострившимися чертами лица, суровый, полный решимости; десятки и сотни других таких же живых и горячих людей окружали Конфалоньери.

Бейль ходил от одного к другому. Он чувствовал себя немного неловко, немного лишним среди этих людей, занятых делом, которое могло стоить им жизни.

Барон Биндер и граф Бубна, губернатор Милана, прислали «уважаемому графу Конфалоньери» коротенькое вежливое письмо с просьбой прекратить выпуск газеты «Кончилиаторе» и сообщить список всех сотрудников. Конфалоньери ответил, что он подчиняется распоряжению, но списка у него нет, так как он сам не знает всех участников газеты.

На следующий день вся работа светового телеграфа,. по приказу с севера, была переведена на шифровую. Частные депеши было запрещено принимать. Почта принимала только открытые письма. Вечером приехал Оливьери с простреленным плечом, усталый, запыленный и измученный.

Он пришел на кухню Конфалоньери в долгополой монашеской рясе, с тонзурой, загримированный до неузнаваемости и благополучно был принят за бродягу-монаха. Он передал Конфалоньери коробочку со священными реликвиями, среди которых оказалась записка генерала Гульельмо Пепе. Оливьери на словах рассказал, что произошло:

– Второго июля на рассвете в казарму бурбонских кавалеристов[116] пришел карбонарий Миникини, в сопровождении двух поручиков, и рассказал об испанских событиях. Карбонарский полк решил, что надо действовать. И с криками «да здравствует Италия» кавалеристы побежали к коновязям. Перед конюшней уже стояли айстрийские часовые. Ворота были заперты: один карабинер прицелился и оцарапал мне выстрелом плечо, за что поплатился жизнью. Засовы были сбиты в одну минуту. Генерал Пепе дал распоряжение поодиночке, перебежкой, держа коня под уздцы, собраться всем за городом Нолой, прежде чем полиция успеет отправить донесения, а местный священник ударить в набат. Два офицера и пять кавалеристов арестовали мальпосты. Я сел на семафорную башню и стал передавать сигналы, которые соседний семафорист отказался принять. Если в вы видели, как один за другим выбегали за город наши кавалеристы! Нитка восстания нанизывала их на свое ожерелье. На холме, за городом, они построились по трое и с громкими криками пошли в Неаполь.

Я присоединился к ним, испортив семафор, в лагере Монте-Форте, перед самым Неаполем. Я работал кострами, как было условлено. И к вечеру собралось восемь тысяч карбонариев. Если бы вы видели, какие это молодцы, как они вооружены и как они гордо смотрят со своими кокардами, красными, черными и синими. На следующий день, при входе в Неаполь, слегка постреляли. Был маленький боишко, совсем не похожий на то, что я вытерпел в Литве. Король сдался, принял условия, продиктованные ему карбонарским генералом. И вот прочтите, что он произнес тринадцатого июля: «Всемогущий боже, читающий в сердцах людей и в будущих временах! Порази меня твоей страшной местью, если я клянусь неискренно или вздумаю нарушить верность народу Италии».

– Дело сделано, – заметил Конфалоньери. – Необходима испанская конституция во всей Италии.

Метильда Дембовская-Висконтини вернулась в Милан. Она была очень возбуждена, взволнована и грустна. Людовик, которого она хотела послать в Лондон, был арестован. Она продала свой дом, подсчитала все свои брильянты и золото; взяла деньги из банка и отдала их Конфалоньери. Она действовала как во сне, и все ее распоряжения были похожи на безотчетные движения сомнамбулы. Конфалоньери говорил, что она осталась нищей. В ожидании событий она переживала страшное напряжение. Ей грезилась свобода Италии и возвращение того, на кого она снова могла бы без страха взглянуть. С отъездом последнего австрийца дли нее открылась бы перспектива возвращения лондонского изгнанника. Пустота ее светского дня исчезла. Во всех домах, и в ее комнатах тоже, настала та прямота настроения, простота и серьезность, какую дает людям революция. Метильда к этому присоединяла стремление оказаться достойной своего друга. И в эти дни чужой, француз Анри Бейль, приходит и беспокоит ее своим присутствием! Однажды в разговоре с нею он так забылся, что оставил на почтовой бумаге свои карандашные рисунки. Это были уверенно сделанные, очевидно часто повторяемые упражнения в изображении пистолета. Она не обратила на это внимания: ей казалось, что оружие сейчас естественно в руке каждого мужчины в Италии. А Бейль думал о том, что изображаемый предмет есть самое верное средство, способное прекратить его страдания.

Однажды он заговорил о поездке на север.

– Я хочу ехать в Англию, – сказал он.

Глаза ее оживились; она посмотрела на него на секунду доверчиво и дружелюбно, потом опять тень набежала на лицо.

Бейль продолжал:

– Я могу передать ваш привет.

Метильда с усилием проговорила:

– Благодарю вас, сделайте это.

Это было слишком жестоко. Она смотрела на него, как на пустое место.

То, что было известно непосредственным участникам событий, разыгравшихся в Неаполитанском королевстве, то, что подготовлялось в Сардинском королевстве или Пьемонте, где, в отличие от неаполитанского глупца Фердинанда, сидел умный и хитрый Виктор Эммануил, то в австрийской Италии, в Милане, было известно лишь карбонарской верхушке общества, имевшего тайного вождя в лице Федериго Конфалоньери. Огромная часть населения Италии еще ничего не знала. Лучше всего было осведомлено о южных событиях население квартала святой Маргариты. В этом упраздненном монастыре, где давно кельи превратились в застенки и камеры с решетками, по монастырским коридорам бродили вооруженные тюремные сторожа – сегондини; в нижнем этаже помещалась префектура полиции, в верхнем – сидел страшный Сальвоти со своей сворой.

Уже испанские события насторожили австрийцев и вызвали смещение всего штата миланской почты.

Оливьери явился к Бейлю и сообщил, что он поступил на почту.

– Я – старый капрал, моя карьера кончена, и согласитесь сами, что форма почтальона очень ко мне идет, – обратился Оливьери к Бейлю с самым беззаботным видом, раскуривая огромную трубку.

Бейль посмотрел на него внимательно и заметил:

– Ты довольно часто меняешь профессии. Давно ли ты был монахом?

– Я хорошо знаю нашу страну, синьор, и плаваю, как рыба в воде. Без перемен было бы скучно жить.

– Хорошо, Капральская Трубка, что ж ты будешь делать на почте?

– Капральская Трубка, синьор, – это почтальон тупоголовый. Ему поручают ту работу, которая не требует ума и даже наоборот – требует глупости.

– Я тебя не понимаю.

– Ну вот, синьор, на прошлой неделе вы отправили в Англию письмо, в котором вы извещаете книгопродавца Бенорма о том, что собираетесь в Лондон. Имейте в виду, синьор Сальвоти очень заинтересовался человеком, написавшим «Историю живописи в Италии», о которой ваши друзья англичане пишут статьи в газетах. А так как я на хорошем счету, то мне поручено доставлять корреспонденцию сорока лицам, в том числе и вам. Я уж не говорю о том, какой шум наделало письмо, написанное вашим почерком двадцать первого декабря тысяча восемьсот девятнадцатого года. Ведь вы пишете в нем (тут Оливьери вынул копию письма): «Тысячи штыков и десятки гильотин не в состоянии остановить движение политической мысли Италии. Это немыслимо так же, как горстью золота спастись от подагры». Знаете, синьор, ваше письмо не подписано, но почерк уже известен. Я боюсь, что все ваши письма на имя барона Мареста в Париж уже имеются в копиях. Теперь, если вы хотите писать, не бросайте писем на почту. Занося вам корреспонденцию, я буду брать ваши письма. Так будет лучше. А самое лучшее, если вы вообще больше будете писать о театре, о балете, о Россини, с которым вы обедаете каждый день.