Чужак - Вилар Симона - Страница 91

Древлянин теперь смотрел на огонь. Карина стояла по другую сторону костра и видела его сквозь колеблемый воздух, словно духа лесного, — зыбким, расплывчатым, будто нереальным. Но то, о чем он говорил, было реальностью, и страшной реальностью. Поход на прекрасный Киев-град, поход злых древлян, которые не щадят ни старого, ни малого… И начнется он по велению того, кто до сих пор ей милее всех. И страшнее всех. Карине вдруг стало так плохо, хоть кричи. Понимала, что опять помимо воли прознала о том, о чем ведать не должна. Ох, и озлился бы Торир, узнав, что она к древлянам ездит и вновь в дела его вмешивается. Еще Карина поняла, что именно Торир навел древлян на людей Дира прошлым летом, и ей было нехорошо от этого. Осознавала, что Торир разжигает такой огонь, какой может сжечь всех и вся. Сжечь его самого…

— Благодаря Ториру ты стал древлянским князем, Рысь, — заговорила она, дивясь своей смелости. (Вряд ли нынешний Мал любил упоминания своего воинского прозвища.) — Но одного ты не понял: говорить о тайном тебе следует лишь с тем, в ком уверен. Я же только и твержу, что по своим делам пришла. А планы тебе обсуждать надо с тем, кто знак подаст, слово заветное скажет.

— Поучать меня вздумала, девка!

Он даже вскочил. Верхняя губа хищно оскалена, как клыки, блеснули зубы. И опять Карина только горделиво вздернула подбородок. Она-то ведь княгиней была еще тогда, когда он простым древлянским разбойником хаживал.

— Если надо — отчего бы и не поучить. Не со зла ведь. Но я забуду свою дерзость, поклонюсь тебе как князю, если и ты забудешь, что лишнее сказал. Не слышала я ничего — уразумел?

Ибо не так, как гнев древлянина, страшило ее то, что Торир проведает, что она вновь в его дела оказалась замешана. И Карина заговорила сухо, как о постороннем, что-де соль да хлеб привезла, пусть пришлет людей на мену. Озлить Рыся-Мала больше не боялась. Он ведь по-прежнему полагает, что она человек Торира, а Торир был ему нужен. Ах, знал бы только Мал!..

Но он не ведал, что она у варяга под подозрением. Потому и не тронул. Даже улыбнулся под конец.

— Погляжу, ты, как перунница[124] , не ведаешь робости. Недаром Торир тебя особенной считал. Я ведь еще не позабыл, как он глядел на тебя, словно насмотреться, надышаться не мог. И сам будто светился. Да, многое ты для него значишь. Что ж, торгуй — сам прослежу, чтобы не обидели.

Она даже не кивнула в ответ. Словно и не видела, как Мал, пошел уже прочь, но поспешно вернулся, взвалил на плечо мешок с солью. И ушел. Она же осталась стоять. Рядом догорал костер, вокруг причудливо выступал покрытый инеем лес. Карина шагнула, было, затем бессильно осела на бревно, где только что сидел древлянин. На нее нашло какое-то оцепенение. Потом в душе что-то закипело. Такой огонь… И вначале согревавшее ее радостное тепло от последних слов древлянина постепенно, словно раскалившись добела, опалило нестерпимой болью…

«Он надышаться на тебя не мог», — звучал в ушах голос Мала. «Светился, глядя на тебя». «Особенной считал»…

Все это было. Но более нет. Не в силах сдержать эту горечь, это разочарование и болезненное одиночество, Карина вскрикнула. Громко и коротко, как от рванувшей боли. И, взмахнув руками, она откинулась, сползая с бревна, упала спиной на холодный снег. Лежала, раскинув руки, беззвучно тряслась от рыданий. Ведь сколько же сдерживалась, приказывала себе забыть страсть свою пропащую, а вот как прорвало… Зашлась в надрывном злом плаче.

…Почитал… Надышаться не мог… Да разве она это не чувствовала, несмотря на всю его отстраненность? Разве, даже опасаясь его, не готова была идти за ним куда угодно?.. Ибо любой себя чувствовала. А потом… Ах, доля, долюшка, злая Недоля! Не могла Карина подчиниться до конца тому, кого любила, — и разверзлась между ними пропасть бескрайняя, глубокая. Не преодолеть, не соединиться. Во врага лютого превратится тот, кому служить обещалась.

Теперь она плакала уже навзрыд. Долго, сама не знала сколько. Корчилась на снегу, ползала, захлебываясь плачем. Видел ли кто? Какое ей дело! Шапка с нее сползла — она даже не заметила. Запорошенная снегом коса вилась за ней, за отвороты варежек набился снег. Она ничего не чувствовала, все поглотила боль об утраченном счастье. Наконец Карина стихла. Застыла на снегу, ощущая, как проникает до самого сердца холод. Ей даже хорошо сделалось. Забыть бы все, заснуть, уйти за кромку, туда, где отлетает память, и нет страдания… Но она заставила себя встать. Нашла шапку, долго отряхивала. И тут уловила сзади какое-то движение. Медленно, безразлично повернулась. Стояла у мерцающего теплыми искрами угасавшего костра и смотрела, как от призрачного в инее леса к ней спешит Кудряш.

— Ох, как же долго тебя не было, Каринушка. Прости, не мог больше ждать. Вот и пошел искать тебя по следу. Но… Великий Даждьбог! Да что с тобой, девица!

Даже в лунном свете он рассмотрел, что она сама не своя. Растрепанная, в сбившемся полушубке, вся в снегу.

— Что с тобой сотворили эти древляне?!

А у Карины вновь слезы полились. Хоть кто-то за нее переживает. И когда Кудряш приголубил ее, погладил, утешая, по волосам, она благодарно приникла к нему, склонив на плечо голову, услышала, как он шумно, с дрожью дышит.

— Если они с тобой… О, клянусь Кровником…

— Тсс…

Она прижала холодную ладошку к его губам. Даже в гневе нельзя поминать злого бога пропащих душ. И Карина, успокаивая парня, молвила, что ничего ей дреачяне не сделали, что ей просто худо.

Кудряш по-своему истолковал «худо». Скинул рукавицу, прижал ладонь к ее лбу. Думал, у девушки жар, а ощутил холод.

— Да ты озябла вся.

Он растирал ей щеки, согревал пальцы дыханием, смахивал с волос снег. А Карину вдруг захлестнула волна нежности к нему — такому заботливому, доброму, пылкому. Захотелось найти у него утешение, с ним утешиться. Зачем ей жить пустоцветом, недотрогой, забытой милым, для кого беречь себя?

Только о Белене она не думала, когда вдруг стала целовать ладонь Кудряша, когда огладила его бедро под полушубком, когда, задыхаясь, стала искать ртом его теплые губы.

Кудряш замер на миг, словно не веря, не зная, как поступить. Но вот его бережно обнимавшие ее до сих пор руки стали тверже, он теснее прижал ее к себе, обдавая паром дыхания, когда в ответ на ее ласкающие губы послушно разомкнул свои уста. Как же, оказывается, умела целоваться эта непонятная, обычно такая строгая, холодная, а сейчас дрожащая от страсти Карина! И словно зверь голодный ожил в нем, когда он стал ласкать в ответ ее уста, язык, пить ее дыхание, какая дикая, до напряжения, дрожь возникча в теле, А Карина и требовательная, и такая слабая, тающая была в его руках, что он глухо зарычал, наступая на нее, вскинув, подхватил на руки. Как-то само собой вышло так, что Кудряш оказался сидящим на бревне, а она поверх его колен. С Кудряша слетела шапка, когда Карина, взлохматив его кудри, морозно дыша, стала целовать, ласкать языком его шею, уста, рвать шарф у горла. И он сам начал теребить застежки ее кожушка, скользнул за пазуху, где была горячая, шелковистая кожа, напрягшаяся и податливая под его твердой ладонью грудь, — Карина…