Чужак - Вилар Симона - Страница 44

Под конец ее речь стала совсем нечленораздельной, более походя на вой кликуши[68] . Но в толпе уже запели, забили в бубны, застучали оружием о щиты. Среди этого шума спутницу князя повели на плот. Она сняла с рук браслеты, отдала духу смерти. Та поклонилась, а потом, повернувшись к толпе, сделала жест, подзывая шестерых мужчин, среди которых был и новый князь Рысь, уже названный волхвами княжеским именем Мал. Ему и остальным теперь предстояло совокупиться перед мертвым Мутьяном с его женой, а потом держать ее, давить удавкой, когда дух смерти начнет ее резать. Все шестеро были возбуждены, касались женщины нетерпеливо. Она шагнула под полог смертной избы — они за ней. На берегу стоял страшный шум, чтобы не было слышно криков жертвы, чтобы было радостно оттого, что князь и его княгиня отправляются в Ирий. Девки повели хоровод, мальчишки свистели в два пальца, воины грохотали оружием, волхвы пели гимны. Наконец шестеро мужчин вернулись по сходням на берег. Последней появилась дух смерти, стала скакать, подняв окровавленный нож, но едва она соскочила на берег, шум стих. Все так же скача, дух смерти скрылась в толпе. И вперед вышел новый князь Мал-Рысь. Поднявшись на плот, поднес огонь к стрехе кровли, зажег ее в нескольких местах, бросил факел на хворост, которым было обложено строение на плоту. Едва Рысь сошел на берег, как плот отвязали, и он поплыл по водам Ужи. Огонь на ветру разгорался быстро. Люди на берегу вновь стали гомонить, радовались, что боги так охотно берут к себе князя с его избранницей. Многие двинулись вдоль берега, провожая уносимый водами костер. Теперь радоваться надо, тризну справлять, пьянствовать, веселиться, поминая умершего.

На следующее утро после похорон лес стоял по-особому тихий. Ночью Карина из своей землянки слышала отдаленное пение, выкрики, звон бубнов, видела над деревьями мерцание множества костров. А с утра наступила тишь, ибо за ночь умаялись все так, что головы не поднять.

Когда Карина поутру повела поить Малагу к ручью, она увидела идущего из лесу волхва в меховом колпаке с личиной. Невольно поежилась: до чего жутко смотрятся местные служители в подобном облаченье. У радимичей волхвы всегда в светлом ходят, волосы причесывают гладко, на груди амулеты поблескивают. А этот — ну чисто нелюдь. И она только ахнула, когда волхв стянул колпак — по плечам рассыпались золотисто-русые волосы ее Торши.

Варяг был бледен. Приблизившись к берегу, припал к воде, там, где Малага пил, и сам, как зверь, пить начал, лакал жадно. Дважды голову в воду опускал, отфыркивался, отпихивая тычущегося коня.

— Вот что, девка, собирайся. Уйдем, пока все после тризны отдыхают. Лишние вопросы мне ни к чему, а о проводнике я уже договорился.

Карина заторопилась, стала седлать Малагу, укладывать вещи. Вскоре и проводник из леса показался. По виду мужик обычный, в длинной рубахе до колен, в лаптях, бородка торчком, только обилие костяных амулетов на поясе указывало на его звание.

Торир продремал в седле почти до полудня, полагаясь на Карину. Она шла по указанной волхвом тропе, ведя на поводу Малагу. Тропка была узенькая, лес вставал стеной, лишайники обвивали стволы, кусты-заросли над тропой нависали. Проводник-волхв то появлялся впереди на тропе, то исчезал в зарослях, порой же только кричал чибисом из чащи, указывая направление.

Видели они его редко, словно все время одни были. По вечерам делали остановки, разжигали костер, готовили еду. Как-то в одну из первых ночей Карина заикнулась было, чтобы и проводника кликнуть, но Торир лишь отмахнулся.

— Он волхв. Нас ведет, а остальное ему заказано. Пусть лучше слушает лес да смотрит звезды.

Больше о том не говорили. И сладко было вот так сидеть у потрескивающего костерка, есть присыпанное пеплом хрустящее мясо. Отсветы костра высвечивали из тьмы кудрявые кроны расцветшего леса, пофыркивал стреноженный Малага, неслись запахи травневых[69] лесных соков. И оглушительно пели соловьи… Карина и не замечала раньше, как упоительно и сладко они могут петь. Век бы слушала, замерев в кольце обнимающих ее рук.

Проводник по-прежнему держался в сторонке. Вернее, проводники, так как они менялись, когда путники миновали, то или иное лесное капище. Тогда Торир ненадолго отлучался. И пока варяга не было, Карина успевала даже поохотиться, добыть стрелой зайца или камнем из пращи сбить утицу на лесном озерке. Охотилась она не хуже, а может, даже лучше Торира, и как-то у них так и сложилось, что она живность доставляла, ночлег готовила, а Торир занимался стряпней. Иногда, вернувшись с капища, он баловал девушку местной медовухой, наливками диких ягод, которыми угощали посланца местные волхвы. Порой Торир рассказывал девушке о древлянских обычаях, но самих древлян они никогда не видели. Волхвы специально направляли наворопника по тропам, где было меньше возможностей кого-нибудь встретить, в обход селищ и погостов.

Этот путь не был в тягость для Карины. По сути, она была счастлива. До этого и не ведала, какое оно — счастье. А сейчас то, что была с милым, что мир цвел и не существовало в этом мире никого, кроме них двоих, вызывало в ней, немеркнущую тихую радость.

— Чему ты улыбаешься? — порой спрашивал Торир, но сам глядел с улыбкой.

Она не отвечала, зная, что он все понимает. Они вообще поначалу не больно-то разговаривали — оба были не из болтливых. Однако это уединение и долгий путь сблизили их. Вот и стали болтать, перешучиваться. Даже переправы через ручьи или бурелом вызывали у них только смех, шутки, даже игры, когда можно лишний раз обнять, прикоснуться.

Дикие чащи кишели зверьем и птицами. В пути им часто приходилось сходить с тропы, когда впереди величественными бурыми силуэтами проходили дикие туры или проносились сквозь подлесок пятнистые лани. Один раз наткнулись на лакомившегося корешками медведя. Тот, завидя людей, так и кинулся в чащу — Карина даже испугаться не успела. Она вообще не боялась с Ториром ничего. Даже его самого перестала опасаться. Раз не тронул раньше… А те ночи у костров, когда его ласки доводили ее до счастливых криков, те минуты удивительного доверия и близости, когда они разговаривали о всяком, — все это давало Карине надежду, что варяг и впрямь полюбит ее.