Первый год Республики - Вершинин Лев Рэмович - Страница 7

Обернулся на лютый конский топот. Белым пятном с углями глаз бросилось лицо Мишки — треуголку потерял, всклокочен, на лбу кровавый след: то ли царапнуло вскользь, то ли пот отирал… руки-то по локоть в кровище.

— Ваше превосходительство!

Молодец, Щепилло! Хоть и в горячке, а — никаких «Мишелей»; началась работа, вольности побоку. Удерживает своего сивого, тянет повод!..

— Всею силой налегли хамы… Кременчугцы третью атаку отбили, силы исходят… вестовой мой! посылал… где?.. сикурсу!

Кольнуло понимание: вот отчего примчался, своих оставив. Знает, неоткуда резерва взять, сам решил требовать. Так… и верно ведь, устали кременчугцы, сколько ж их там?.. всего ничего. Следует сикурс подать.

Обернулся. Вот они, конвойцы, весь мой сикурс, полный резерв. Ровно стоят. И знамя трехцветное над ними — знамя Республики Российской: на белом, синем и красном — скрещенные вилы и ружье, осененные фригийским колпаком. Высокий символ! — братство народа и армии в битве за волю.

Что ж, пришел час! Прыгнул вниз, в грязь, присел на полусогнутых, выпрямился пружинисто, глядя в спокойные лица усатых ветеранов; один к одному, наперечет — черниговцы, многие еще и Бонапартия помнят…

— Молодцы! Ребятушки! Сыны мои! — выкрикивал почти визгливо, надрывая горло, забыв о том, что каждый из «сынов» в отцы годится по возрасту. — Волю нашу, волю ныне спасти должно от черни сущеглупой!.. Ибо не ведают мужики, что творят… себе погибель готовят и нам! — да не в том беда! Свободу святую на вилы поднять хотят!

Подошел вплотную почти.

— Братцы! Не вы ли Россию грудью заслонили под Смоленском! под Красным! при Бородине! Малоярославце! — вы, никто иной! Не с вами ли рядом брали мы Киев и Винницу, Фастов и Одессу, Брацлав и Тульчин? Ныне нам выпало заразу истребить в самом сердце земли нашей, чтоб завтра смогли строить новую Россию, по правде Русской, по совести! Архиереи да князья мужикам головы задурили, вилы хотят воткнуть в сердце конституции. Позволим ли?

Слаженным рыком в ответ:

— Урра!

И понеслось. Улицы, стрельба, короткие стычки — уж до центра, мало не к собору выплеснулись гайдамаки. В потоптанных садиках, уж без пули-дуры, грудь к груди резались: штык на вилы, тесак против свяченого ножа. Лишь на краю балки опомнился генерал; взглянув на руки, ужаснулся: по локоть кровью вымазаны, как давеча щепиллины, на лезвии сабли клок волос висит вместе с обрывком кожи, и сапоги в чем-то буром, липком, на глину не похожем. Вокруг — распаренные солдатские лица: конвойные, кременчугцы, еще какие-то — сквозь пот в глазах и не различить. Возник на мгновенье и сгинул Ипполит: без накидки, в одном мундире, разорванном на плече; взгляд шальной, скалится в восторге! — еще бы, первый серьезный бой… А ведь должен был отбыть; не пожелал, выходит… ну и ладно.

Шум вокруг стихал. Страшным ударом, себя не щадя, отбросили гайдамаков; преследования не трубили — самим бы прийти в себя, опомниться. Ай да Кармалюка; теперь лишь становилось ясно, как ловко сыграл гетьман! — равномерно силы подтянул да бросил со всех сторон, так что и не снять ниоткуда помощь было; хорошо хоть, что сбили со щепиллиной позиции, не дали прорвать оборону…

А все же не дотерпел вор! — судя по всему, Первая Мужицкая в бой пока не шла; то ли бережет ее гетьман, то ли готовит для последнего удара…

Визг раздался нежданно. Из-за крайней хатки выскочили трое татар, у каждого на аркане — по гайдамаку. Заметив урус-пашу note 27, замерли, однако тотчас поняли: с интересом глядит большой командир, едва ль не с одобрением. Приободрились, споро пососкакивали наземь, опрокинули избитых хлопов, заголили зады…

Слева, почти рядом с Бестужевым, вдруг перегнулся пополам пожилой унтер, изверг из нутра сизое месиво. Михаил Петрович посторонился машинально, пытаясь пересилить себя и прервать, прекратить страшное зрелище; но — не получалось! притягивало…

Рука в руку управились татары; казалось — миг! — а вот уж сидят гайдамаки на низких, из плетня выдернутых кольях, почти касаясь ногами земли…

— Взять их! — выдавилось наконец судорожно.

Не то чтобы хлопов жаль стало. Но свой же приказ на глазах нарушен! — ведь запретил янычарствовать. Рубить — да! без этого нельзя… но такое…

— Взять!

Поздно. Кинулись было конвойцы, ан татар уж и след стынет: гикая, прыгнули в седла и умчались — небось к своим, там отсидятся; не выдаст гололобых Туган-бей.

— Пристрелить! — указал на вопящих.

Три выстрела хлопнули. И — сразу! — еще один, за спиной. Рывком обернулся. Сердце дернулось, стукнуло колоколом, ноги подкосились, словно ватные. Ипполит…

Затылком в грязи, вверх глядя, лежал меньшой Муравьев; в откинутой руке

— пистолет, вместо виска — кровавая дыра. Бестужев нагнулся, кусая губы, едва ль на колени не встал, и вдруг почувствовал: отпустило. Вот была только что скорбь! и не стало. Сами по себе выговорили губы:

— Дур-рак.

Перехватил изумленный взгляд Горбачевского; оскалился — не усмехнулся:

— Озаботьтесь, подполковник, включить поручика Муравьева-второго note 28 в список выбывших по болезни…

До самого вечера вспыхивала в предместьях рукопашная; спешно отойдя, скопище оставило клочья свои в балках да двориках, словно зубы змеиные. То и дело: крики, брань непотребная, вопли. Обходилось без стрельбы. И лишь с сумерками утихло.

Собравшись штабом, подвели итог. Теперь лишь, после сопоставления рапортов, стало ясно, что удумал Кармалюка. Отчаян до безумия был маневр, но отнюдь не бесталанен: удайся он, и не вырваться бы Восьмой дивизии на простор, сбилась бы на погибель свою в центре, скучилась бы в стадо.

Недаром же не было поджогов в фурштадте. Не хочет вор жечь то, что уже своим считает…

Наступая волною, гиканьем и боем смертным выгоняли гайдамаки обывателей из мазанок; те, от солдат худа не видевшие, как сознали, что гайдамаки вернулись, так и побежали, себя не помня, — сами, пешком и на подводах, со скарбом, со скотиной, с детишками на закорках. В том и был гетьманский умысел! На плечах обезумевших беглецов прорвали гайдамаки егерские заслоны на севере, прошлись по редутам, едва не отбив пушки; слава Богу, не растерялись алексапольцы, успели, дали залп и второй — почти вплотную, понаделали окрошки… А там уж пошли в дело гусары ахтырские, да и татары на сей раз себя показали. И то сказать, знают басурмане: кому-кому, а им пощады не видать, коли город падет.

Вот так и отбились. Выстояли.

Диспозиция гетьманская сломалась. К темноте ближе, сметив что к чему и сознав, что вот-вот отрежет конница вошедшие в Катеринослав толпы, велел Кармалюка скопищу отходить в степь, не заботясь о раненых. Прозевал вор миг, когда мог разметать конницу, бросив на нее страшные повозки свои с косами; совсем чуть промедлил, а тут и мгла поползла; не стало момента.

Горечью отозвались потери. Хоть и оставил гетьман в пригородной грязи да на улицах до трех тысяч своих, так для него это что зуб потерять; толпа за ним немереная, а Первую Мужицкую так и сберег, не посылал на убой. А солдатики на счету; как ни старались ротные, а всех не убережешь. Не беря даже в расчет легко раненных, сочли невозвратное: только убитых сотни три, покалеченных крепко — вдвое против того. Еще и татары.

Узнав о потерях, Бестужев долго молчал. Проглядел списки, недобро щурясь. Когда же из фурштадта принесли на шинели Горбачевского, беззвучно выругавшись, подозвал поближе Туган-бея, шепнул нечто. Круглое лицо татарина расплылось в ухмылке, подчерненной, однако, вырвавшимся из узеньких щелок-глаз испугом. Посмотрел на генерала, притворяясь смущенным: бельмим, мол, моя твоя не понимай. И осекся, обожженный жутким взглядом Бестужева.

Переваливаясь, вышел. Из-за двери, с крыльца, донесся визгливый крик: бей вопил по-татарски ертоулам. Начиная догадываться, штабные смятенно переглядывались; спросить, впрочем, не осмелился ни один. Лишь Щепилло открыл было рот, но, передумав, прикурил от свечи и принялся тянуть дым, вдыхая глубоко-глубоко.