Первый год Республики - Вершинин Лев Рэмович - Страница 6

— Важки пытання note 16, пане, дуже важки, алэ видповим, note 17, як сам розумию. Що кров льется, то так, алэ ж на то и вийна… злобы дуже богато накопылося. Пид Брацлавом — чуялы? — ляхы узятых в полон на палю note 18 садылы, доки мы з Иван Иванычем нэ пидийшлы; а Била Церква ж була вже писля Брацлава… Цэ вже, як бы мовыты, помста note 19 панам.

Не утерпел, перебил. Однако мужик не стушевался, продолжал твердо, словно бы даже с некоей дерзостью в голосе.

— Боны — нас, мы — их, зараз вы — знову нас, потим гетьман повэрнеться, тай вам тим же боком видплатыть. Вийна! а що до воли, так, напрыклад note 20: навищо нам така воля, колы знову паны звирху? Ни, паночку ласкавый! Колы вжэ так, то нэ трэба ниякых панив, розумиете? Гетьман писля Билой Церквы брыгаду нашу тим до себе и пэрэзвав, що очи видкрыв циею думкою… А Иван Иваныча Перша Мужыцька усиею громадою молыла: пишлы разом з намы! бо поважалы мы його, дужэ вэлыке шанування note 21 до нього малы… Сам видмовывся note 22.

При крепнущем свете утра, стекающем в комнату сквозь вчера вымытое стекло, видно стало, что хитроватые глазки гайдамака очень спокойны и даже

— откуда? — исполнены некоего непонятного генералу достоинства.

— И остання думка моя: тому и гетьман зъявывся, що — хочь рубаты мэнэ накажыте! — ризни у нас стежки. Ризни! Дидусь мий у Колиивщини note 23 брав участь, пры Зализняке ходыв, так вин аж до смертонькы розповидав, як генэралы москальськи поперше хлопа на пана пиднялы, а потим тих же хлопив ляхам зрадылы. Нэмае виры…

— Афанасий Фомич… А ну как разобьют нас… так придет же с севера царский генерал, опять вас покрепачит?

Нарочно употребил малоросское словечко; понимал: это вот «покрепачит» особо достанет мужика, проймет до самого нутра. Они ж как дети, дальше двух шагов не видят. Спросил, с интересом следя за лицом гайдамака. Но там

— все та же тихая усмешка.

— А нэхай прыйде… зустринэмо. Краще, ниж вас, зустринэмо…

Умолк. Медленно пожевал серовато-бескровные губы, проглядывающие сквозь вислые полуседые усы. Опустил глаза, словно бы изучая огромные свои руки, потрескавшиеся от холода, заскорузлые, изборожденные вздувшимися узлами вен.

— Гарно зустринэмо.

Ясно стало: окончен допрос. Не о чем более спрашивать.

В комнате повисло нехорошее тяжеловатое молчание; мужик все так же не отрывал глаз от пола, генерал смотрел сквозь него, размышляя. Наконец решился. Подошел к двери, распахнул. Готовно сунулись двое: татарин и ординарец; ордынец чуть впереди, дрожит, словно застоявшаяся лошадь, ноздри вздернуты в крутом изломе, в руке — сабля.

Не глядя на гололобого, Бестужев распорядился:

— Прапорщик, распорядитесь сего пленного в целости доставить на окраину, к балкам, и отпустить, вреда не причиняя…

Словно бы объясняясь — перед кем? — пояснил:

— Помилован за чрезвычайно ценные сведения, важность для грядущей баталии представляющие…

Повернулся к вставшему, напряженно мнущему шапчонку мужику.

— Прощай, Афанасий Фомич. Хорошего от тебя не услышал, разумного тоже. За правду, однако, благодарю. В другой раз только не попадись.

Сказал — словно перечеркнул; не глядя уже, не видя истового поклона, поймал, сверху вниз взглянув, волчий зрак татарина. Подумал секундно: сколько их там еще? Махнул рукой.

— Хватит. Только вот… слышь, Махметка? — не здесь уж…

С утра началось. Конная партия гайдамаков, числом до восьми десятков, сквозь балки прошла к предместным оврагам и начала было сечь караулы; смельчаков отогнали кременчугцы беглой пальбою, татары пошли вдогон и порубили с дюжину да еще пяток стрелами добыли. Впрочем, Щепилло, хоть и послал вестового с рапортом, особого значения вражьему экзерсису не придал; черкнул в несколько строк, будто о пустяке.

Бестужев же, прочитав, вскинулся:

— Иные посты предупредили?

— Не могу знать, ваше превосходительство! — бледнея от тона генеральского, признался вестовой.

— Ладно! — Михаил Петрович уже зашнуровывал бурку. — Подпоручик, поднять конвой!

Все утро, почти до полудня, промотался по аванпостам. День выдался мерзкий, вроде позавчерашнего, разве что без ветра. Шинели солдатские потемнели от влаги, на глазах исходили паром, кисло пованивали. И себя тоже, хоть и говорится, что свое не чуешь, нюхом ощущал генерал. Морщился брезгливо, стараясь не думать о животном note 24. Разнося впрок взводных, внутренне бранил Щепиллу. Страха Мишель не ведает, всем известно, но осторожность-то забывать не след! Ясно ведь: не просто так щупали посты хамы! Теперь лишь, после беседы ночной, отчетливо выявилось Бестужеву — кто противустоит ему, таясь до времени в буераках, какая сила; а ведь всерьез не принимал: скопище и скопище… стадо. Ныне в голове крутилось твердо сказанное: «Зустринэмо». Вот оно, наистрашнейшее; и нельзя не одолеть, ибо — пока что все же скопище! Но ежели не устоять, ежели разжует Кармалюка Мишку Бестужева, тогда — армией сие скопище обернется…

Тревожные размышления оборвала внезапная пальба. На юге, у тракта за балками, где утром пробирались гайдамаки. Сперва одиночные выстрелы, затем

— неожиданно! — залп и другой; истошный визг татарина донесся через полгорода.

— У Щепиллы! — сорванным голосом выкрикнул Горбачевский, хотя и не следовало: все и без того уж поняли — где.

Ну вот! — подумалось легко, несколько даже радостно. Начинается. Знал наверняка, что не случайная перестрелка затеялась; по спокойной легкости в теле знал!.. предчувствия никогда еще не обманывали.

Не выдержал гетьман, двинулся; а не мог ведь подтянуть все силы за неполные двое суток; значит — лишь часть на город бросил. Неразумно. Хотя

— мужик, что спрашивать? нет военного навыка, это не в Подолии с загонами поместья крушить…

Впрочем, тут же оборвал Бестужев злорадную мысль, мужик сей изрядно учиться умеет; еще с месяц назад бежал беспорядочно при встрече с регулярным отрядом, ныне же немалою армиею поди его останови. Одно ясней ясного: тут вот, в Катеринославе, все и решится. Не разойтись подобру, малой кровью; солдатиков для рейда в степь — мало, следует штурма дождаться и перемолоть гайдамаков. Однако же и у Кармалюки наверняка таков же расчет: сил не щадя навалиться — и вырезать войско бестужевское; тогда он хозяином останется.

Что же выходит? Оба на гибель решились! — а выжить лишь одному выпадет. И об этом тоже мыслилось неторопливо, словно бы со стороны. Не позволял себе сомнений. Сгинет Кармалюка! А ежели… ну так что ж: мертвые сраму не имут.

— Коня.

Уселся в седле поплотнее, тронулся с места хлынцой note 25, на ходу переводя Абрека на крупную рысь; застоявшийся вороной птицей рванул, вмиг одолел пригорок. Балки предместные отсюда как на ладони. Да и весь фурштадт note 26 тоже.

Вот оно! — по открытому пространству, над вырытыми с вечера окопами щепиллиного полка, мечется разноцветное, фигурки крошечные, одна к другой то прилипнет, то отвалится; серое марево ползет по канавам, растекается в кривоватых, облезлых по-зимнему садиках. Словно бы отчетливо видны — не лица, нет! — но высокие шапки из овчины, вислые усы, вилы, склоненные к атаке… впрочем, вздор! — ни лиц, ни шапок отсель не различить.