Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Следом за легендой

Щипачев Степан Петрович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Следом за легендой - Щипачев Степан Петрович - Страница 2

Изменить размер шрифта:

Одиннадцать месяцев

не ухожу с бастиона.

Чугунные ядра

всю землю изрыли.

От пыли,

от дыма горячего

душно и смрадно.

Кричу: «Бережись!» — если «бонбу»

услышу я в воздухе близко.

Смерть рыщет везде.

Ни один уголок защитить не может.

Но в свисте и грохоте этом

я все же угадываю нередко:

постукивают колеса

мирно,

как в поле деревенские телеги,

а это проезжают «покойницкие фуры».

Колокол в Севастополе

тенькает тоненько.

Значит, хоронят, хоронят, хоронят.

В боях огрубел я душою,

но, слушая колокол,

слезы со щек утираю.

В каждом убитом,

в каждом, кого оплакивать будут

родные,

себя угадать мне не трудно.

Дали застило туманом.

Боль кричала, души жгла.

По турецким ятаганам

кровь болгарская текла.

Жизнь моя проходит в войнах.

Что ж, не хвор и не горбат.

«А на Шипке все спокойно»,—

кто-то скажет невпопад.

Ветры как бы тут ни дули,

все равно слышней всего

тонкий свист турецкой пули

возле уха моего.

Мне время внушило,

что убит я не буду.

Но могут ли ранить?

Об этом я как-то не думал.

А пуля задела.

Лежу на соломе гнилой

в каком-то сарае, который

сестра милосердия госпиталем называет.

Голова забинтована.

Знал тогда и ныне знаю,

что от раны не умру.

Потому и вспоминаю

милосердную сестру,

вместе с нею, чернобровой,—

и Болгарию в слезах:

моря цвет и гор суровость

в гордо поднятых глазах.

Ноют ноги к непогоде.

Но еще тверда рука.

О четырнадцатом годе

память — кровью со штыка.

Изъеденный вшами,

три года сидел я в окопах.

Война грохотала,

устала, но все грохотала.

Воронки (а сколько их было!)

чернели, как пятна от оспы.

Снега походили

на марлю на ранах кровавых.

Запомнил и это,

да мог ли и не запомнить?

Ни немцы, ни мы

в этот день не стреляли.

Ни облачка в небе.

Тянул ветерок

от немецких окопов.

Туман? Но откуда туману?—

подумалось вдруг.

А оттуда

пошло и пошло в нашу сторону.

«Газы! — услышал я. — Газы!»

И понеслось, понеслось по окопам

страшное это слово.

Закашлял, бегу, как другие.

Упал бы и я,

захлебнулся той смертью, как многие в роте,

сожженные лёгкие

с кровью выхаркивал, корчась,

но времени я,

видно, был еще нужен.

Так много и трудно

еще никогда я не думал.

Весна. Восемнадцатый год.

На заборах

декреты за подписью Ленина.

Вспомнил:

«Не вспахано сколько!

За сотни-то лет поотвык от землицы,

а был землепашцем когда-то».

По улице — рота за ротой.

Печатают шаг не особенно —

это я сразу заметил.

Да и равнения нет настоящего,

выправки нет.

Но от знамени

лица красноармейцев светлеют.

Впервые стою

не в строю, а на тротуаре

с зеваками прочими вместе.

Потопано было и мною.

Всего и не вспомнишь:

походы, парады,

и лихость была на лице,

но слепая была эта лихость.

А эти идут,

и светлеют их лица

осмысленностью суровой.

…Писарю нужен

год моего рожденья,

чтоб в роту меня зачислить.

Топчусь у стола.

«В Куликовскую сечу

мне двадцать исполнилось.

Вот и считай», — говорю ему.

Писарь заерзал на стуле.

«Побаски-то брось.

Ни к чему они».

Я продолжаю спокойно:

«С Андреем Рублевым

(слыхал о таком?)

одногодки мы.

На Куликовом-то поле он не был,

соборы расписывал…»

Писарь метнулся со стула,

попятился к двери.

Вошел комиссар.

Не по кожаной куртке,

не по звездочке на фуражке —

по доброму умному взгляду

я в нем угадал комиссара.

Тянусь по привычке.

Но и ему повторяю то же.

«Хорошо, — говорит комиссар,—

так и запишем.

Годков лишковато тебе, но неважно,

мы, говорит, их на всех

в батальоне поделим». И рассмеялся,

молодой, белозубый.

«А землю пахать, — он добавил, уже посерьезнев,

ты все-таки будешь.

Повоевать нам придется еще, и немало,

но войны исчезнут, а землю пахать

люди вечно будут.

Не знаю, — сказал он,—

отлита она иль еще не отлита,

последняя пуля

для войны последней,

но пусть и она, пролетая,

тебя не заденет,

чтоб ты еще долго

рассказывал жизнь свою людям,

чтоб мир на земле

прославлять они не разучились.

Да вот и поэт,

пусть он в книгу уткнулся,

спроси: то же самое скажет».

Я вздрогнул, глаза подымаю.

Но книгу не отодвинул.

На толстые корки

осели века.

Обуглены буквы пожарами,

слезами размыты.

Страницу иную

переворачиваю едва:

так тяжела она,

истоптанная войнами…

21 января — 21 марта 1976