Дурочка - Василенко Светлана - Страница 16

— Говорила ему вчера: Ваня, выпей! Пей, чтобы зараза не прилипла! — сказала Канарейка. — Не послушал меня. — Заплакала.

У села на горе кордон из мужиков с берданками на конях стоял.

Закричали издали:

— Эй, Канарейки! Поворачивай обратно! Не то стрелять будем! Говорили вам вчера: не вези в село заразу!

— Не заразу везу. Мужа своего!

— А что с ним?

— Да помер!

— Вчера еще живой был, — не поверили. — От чего же помер-то? От холеры?

— Не знаю, — сказала и поехала себе потихоньку в гору. — Может, и от холеры.

— Стой! Куды поехала? Не пускай ее, ребяты! — заорал мужик с черной бородой. — Она же смерть нам всем везет! Гони ее, м…у холерную!

Выстрелил. Пуля в плечо Канарейке попала.

— Ах, убивец! — закричала, поводья выпустила.

Мужик с бородой на коне налетел. Глаза от бешенства кровью налиты — и у него, и у коня.

— Поворачивай обратно! — гаркнул.

Ганна поводья схватила, развернула повозку.

Мужик верблюда плетью огрел:

— Пошел! Пошел, сатана!

Полетели во весь дух.

Мужики на конях — за ними. Всю дорогу до моста их гнали.

Переехала мост Ганна.

Мужики у моста остановились. На берегу бочку со смолой нашли, на мосту разбили. Подожгли мост.

Смотрели, как разгорается.

— Не вернешься теперь, Канарейка! — через реку закричали. — Конец тебе, холера!

Платье кровью намокло.

Ганна платок с головы сняла, рану платком перевязала. Перетащила Канарейку в шалаш.

Та лежала, молчала: в лице ни кровинки. Потом глаза открыла, Ганну увидела, бескровными губами прошептала:

— Видно, он мне главную жилу жизни перебил, — сказала. — Чахну. Прости нас, доню. Позвали тебя к себе, да бросили…

Платок кровью набух.

Ганна перевязывать стала, руки трясутся.

Канарейка приподнялась:

— Там за обрывом — брод. Как умру, уходи отсюда. Видели они тебя. Сулеймена себе возьми. Твой он теперь. — Откинулась, с тоской сказала: — Эх, по-людски похоронить Ваню хотела…

Ганна лопату взяла.

Канарейка глаза в глаза Ганне посмотрела.

— Шире могилу копай, — сказала, — на двоих. Пойдем волю искать на том свете…

Верблюд сидел у могилы, не понимал.

Уже ночь настала. Потянула Ганна его за поводья: пойдем. Отвернул от нее голову. Не встал.

Бросила поводья. Пошла к броду.

Оглянулась.

Сулеймен сидел неподвижно, лебединую шею выгнув.

Ганна разделась, подняла одежду над головой, вошла в воду.

Обхватила ее Ахтуба руками сильными, будто ждала, потащила за собой. Прогнулась Ганна, как ивовый прут, вырвалась из рук.

Тогда Ахтуба песок из-под ног Ганны уносить стала. Покачнулась Ганна, за корягу схватилась, выстояла.

Пошла потихоньку дальше.

Ахтуба тоже притихла, плескалась об ее бок, будто об лодку, нежно о чем-то журчала.

Звезды в темной воде отражались.

Медленно, будто по звездному небу, шла по реке Ганна, разводя перед собой звезды руками: отгребала их, чтобы не поранить.

До середины реки дошла и — будто заманила ее Ахтуба в ловушку — ухнула вдруг в яму с головой. Бросила Ганна одежду, забила руками, выплывая. Ахтуба не дала ей плыть, скрутила ее, как зверя, закрутила в воронку.

Вынырнула Ганна, хотела ухватиться за стремительно плывущее на нее, выдернутое откуда-то с корнем дерево — не успела: дерево ударило ее, опрокинуло, оглушило.

Последнее, что услышала Ганна, — звон колокольчиков. Будто звезды бубенчиками в небе звенели. Поглядела на небо Ганна и пошла на дно.

Кто-то ее, за ноги схватив, туда тащил — сильными, страстными руками.

На берегу реки у потухшего костра рыбаки спали.

Вдруг услышали звон над рекой, повскакали.

То рыбацкие колокольцы колотились на лесках донок. Зазвенели, грянули разом — и затихли.

— Что это было? — спросил чубатый парень.

— Осетр проплыл, хвостом задел, — ответил Петр Рыбаков, жилистый мужичок в драной фуфаечке, обернулся, закричал остальным: — Иван да Яков! Айда на лодки! Сети выберем! Осетр прямо в них пошел!

Доставали сети.

— Тяжеленный мужик! — Петр в темноте сказал. — С человека будет!

Вытащили на берег, у костра развернули.

В сетях, вся в серебряной чешуе, как большая рыба, Ганна лежала, на рыбаков смотрела.

— Русалочка! — ахнул Чубатый. — Ребята, мы русалку поймали!

Подошли с опаской. Стали разглядывать Ганну.

— Дышит ли? Может, утопленница?

Отодвинулась Ганна, закрылась руками.

— Гляди-ка! Русалка, а застыдилась! Закрывается!

— Прятать ей нечего. Девчонка еще…

— А хороша собой русалочка! Красавицей будет, когда вырастет!

Чубатый подошел:

— Расступись, — сказал, курткой рыбацкой Ганну накрыл, на руки взял. — Замерзла? — спросил.

Ганна молчала, только прижалась к нему сильнее.

— Смотри, Андрей, защекотает она тебя до смерти, — сказал Чубатому Петр. — Уснешь, утащит тебя к себе под корягу, в русалочий дом…

Чубатый посадил Ганну у костра. Она села, ноги вытянула.

— Русалка-то без хвоста! — сказал, поглядев, рябой мужик. — Не русалка это!

— И не утопленница, и не русалка… Кто ж, по-твоему? — спросил Чубатый.

— Не знаю, — ответил Рябой. — Доспросить надо. Девочка, как тебя звать?

Ганна молчала, на Рябого смотрела.

Петр у костра с чайником хлопотал. Повернулся, быстро сказал:

— Не понимает, видно, по-нашему, — потом по лбу себя ударил: — Да это же Туба! Как я сразу-то не догадался!

— Что за Туба такая? — спросил Чубатый.

— Ханская дочь! Дочка хана Мамая — Туба. Али не слыхал про нее? — волновался Петр.

— Не слыхал.

— Ну как же! У хана Мамая дочка была. Красавица, умница. Тубой ее звали. А время на Руси тогда татарское было. Тогда князья русские к татарам на поклон ходили, сюда, к нам, в Астраханскую область. Бают, что она тогда царством была, Золотой Ордой называлась. Где Царев сейчас — там их столица была, называлась — Сарай. Вот в этот Сарай князья ходили, дань платили, княжества себе выпрашивали. Считай, что здесь — столица Руси тогда была, все здесь у нас решалось. Вот пришел к Мамаю русский князь Дмитрий, себе землю на власть просить. Увидел Тубу, да и влюбился по уши. А Туба-то — в него. Ей тогда лет тринадцать было. Для нас сейчас она дитё, а у них в этих годах замуж отдавали. Вот он и посватался: «Отдай, — говорит, — за меня свою дочку Тубу, хан Мамай!» Тот разгневался. Как так? Русский холоп руки царской дочки просит! Вон, говорит, пошел! Ни земли тебе не дам, ни власти, ни дочки своей — холопу! Разозлился Дмитрий. Ах так, говорит, не хочешь отдать по-хорошему, отдашь по-плохому. И поскакал на Русь войска собирать, на Мамая войной идти. А Тубе приказал себя ждать. Жди, говорит. Уехал. Слухи пошли, что войска собирает. Испугался хан Мамай, решил Тубу сплавить от греха подальше — замуж за крымского хана отдать. Ее еще в утробе матери за него просватали. Так у них, у татарей, заведено. Приехал крымский хан в Сарай с калымом, невесту выкупать. Сам старый, облезлый. «Вот тебе жених, — говорит Мамай Тубе. — Через три дня свадьба». Посмотрела на него Туба, ничего отцу не сказала, ушла. Там-то у себя и заплакала. Написала Дмитрию весточку: приезжай, мол, скорее, — и на Русь ту весточку с верным гонцом отправила. Весела стала, с женихом ласкова, улыбается, вида не показывает. Сама Дмитрия ждет. И день ждет, и второй ждет. Вот третий день наступает — день свадьбы. С утра отару баранов на двор привели, резать стали, закипели котлы кипучие, бешбармак к свадьбе готовят. Тубу в свадебное платье наряжают, под венец ведут. А она ждет Дмитрия, ждет-пождет до последнего. Вот сажает молодых ихний татарский батюшка за занавеску — у них так — и через занавеску жениха спрашивает: «Женился ли ты, хан крымский, на Тубе?» — «Женился!» — отвечает. Тут он Тубу спрашивает: «Вышла ли ты замуж, Туба, за хана крымского?» А ей сказать надо, что, мол, вышла. Как скажет, так дело сделано, свадебка слажена, обратно не вернешь. У татар так. Но молчит Туба. Опять ее спрашивает батюшка: «Вышла ли ты замуж, Туба?» Молчит Туба. А в третий раз только начал спрашивать, она из-за занавески как выскочит, как побежит из хаты, выбежала в степь, побежала на реку и вот с этого моста, около нас, что на бахчи ведет, — прыгнула и утопилась! Мамай на мост прибежал, заплакал, закричал: