Дурочка - Василенко Светлана - Страница 15

Ганна с земли глядела, молчала.

— Тю! А я тебя знаю, — сказала Канарейка. — Ты — немая, из детдома. Ищут тебя. Милиция ищет.

Ганна молчала, смотрела.

Отошли от нее.

Трупы в яму кидали быстро, молча. Присыпали бурой землей.

Сели на козлы.

Повернулась Канарейка к Ганне:

— Сидай, девочка, поихалы с нами! Мы тебя так спрячем — черти не дознаются, где ты есть! На баштане тебя сховаем, за Ахтубой!

Ехали. Достала Канарейка из-под козел бутылку с самогонкой. Мужу стакан полный налила — выпил, себе тоже — полный, выпила, потом Ганне налила.

— На, держи! — стакан протянула.

Покачала головой Ганна: нет.

— Пей! Чтобы зараза не прилипла!

Ганна выпила глоток, задохнулась.

Засмеялась Канарейка, допила за Ганной, захмелела, разболталась:

— К нам ни одна зараза не липнет! В позапрошлом годе мертвяков возили, тиф был, — к нам не прилип. В том годе от голода мерли — тоже мы возили. В этом годе ездим по всему Царевскому уезду…

— Району, — муж Канарейкин подсказал.

— Теперь так называется, — согласилась Канарейка. — Ездим от Царева до озера Баскунчак, мертвяков собираем. Кругом — от Царицына до Астрахани — холера! Холера ее возьми! А к нам не липнет! Потому рецепт знаем от всех болезней…

Бутылку с самогонкой достала, потрясла:

— Вот он, рецепт!

Мужу плеснула:

— Пей!

Себе налила, сказала:

— Мы как птицы живем. Одним духом! Потому и болезнь не берет!

Выпили — и запели по-птичьи, засвистали, защелкали, будто две птички — две невелички — на облучке сидят, верблюдом правят. Засмеялась Ганна.

За околицей села мужики с берданками как темный лес стоят.

— Стой! — пальнули. — Стой, нечистая сила!

Окружили.

— Вы нам, Канарейки, мертвяков в село не свозите! — закричали. — Не тащите заразу со всей округи!

— То не вам решать! — закричала на них Канарейка. — То власть решает! Приказано было — в одну яму складывать! Эпидемья! Понимать надо!

— Власть одно тебе приказала, а мы другое. Завтра привезешь если — убьем! Шею свернем, как канарейке! — захохотали.

— И куды же мне их девать? Мертвяков? — Канарейка их спрашивала. — Куды?

Огрели верблюда кнутом. Повозка помчалась.

Канарейка всю дорогу сидела, убивалась:

— И куды?

На баштан приехали.

Бахчи кругом. То там, то сям огромные, как порося, арбузы лежали. Ганна шла, об один споткнулась: затрещал арбуз, раскололся, распался на две половины. В сахарную алую мякоть вгрызлась зубами Ганна, ушла всем лицом в алое, сладкое, пропала.

— Брось! Этот гарбуз перезрелый! — Канарейка ее за руку схватила, дальше тащила. — Мы тебе другого гарбуза зарежем! Вот этого! Погляди на него, який красавец! А дынька! Глянь, какая дынька, яка красавица! Дамочка, а не дынька!

Мужу приказала:

— Зарежь нам этого гарбуза и эту дыню!

Муж всадил кривой нож в арбуз, провел кругом — будто горло тому перерезал: заалело под ножом, закапало. Потом дыньку вспорол, кишки ей вычистил. Разрезал на дольки.

Канарейка следила, как муж режет.

— Бандит из тебя добрый выйдет! — похвалила. Ганне сказала: — Хочешь астраханской тюри? — Хлеб с арбузом в миске смешала. — На! — сказала. — Ешь!

Налила в стаканы.

— Выпьем, батька! — мужу сказала. — Гляди, какую мы себе дочку отхватили! — обняла Ганну. — А тебе у нас, доня, нравится?

Ганна кивнула.

— Правда нравится? Это наш дом! — очертила круг до самого горизонта. Пальцем в небо показала: — А це крыша над головой, — засмеялась. — Когда прохудится — дождь льет. Не всегда так жили… — Оглянулась на поле, зашептала: — И дом настоящий был, и хозяйство было, и детки — пятеро — были.

— Молчи лучше, баба! — сказал муж.

— Да она немая, — отмахнулась Канарейка. — Что ей расскажешь, в ней и останется… Так вот, в колхоз нас сгонять стали да раскурочивать тех, кто побогаче. Видим, до нас добираются. В одну ночь собрались, покидали на подводу, что в доме было, детей на узлы, лошадь под уздцы, дом подпалили — и айда: счастья искать. Воли, где колхозов нема. Мы, воронежские, бедовые. Аж до Ташкента дошли. Говорили, что там колхозов нет. По пескам шли по пустынным. Лошадь продали, добро продали — вот Сулеймена купили, верблюда, чтоб по пустыне идти. Там подвода не проедет, в песке, как в снегу, увязнет… Шли, шли, долго шли, пришли до Ташкента — а там колхоз! Обратно пошли. По дороге деток потеряли — в тифу сгорели все пятеро, — заплакала. — Один за другим, как свечечки, догорали… Наливай! — закричала вдруг страшным голосом, встала, покачнулась, бутыль опрокинула, бросилась поднимать. Налила, мужу протянула: — Пей!

— Не хочу.

— Пей!

— Не буду!

— Пей! — обняла за шею, поцеловать хотела. Тут верблюд подошел, между ними мохнатую голову просунул, Канарейку от мужа отталкивает.

— Глянь-ка! — засмеялась Канарейка. — Ревнует! Ко всем мужчинам меня ревнует! — радостно Ганне сообщила. К мужу повернулась: — Будешь обижать меня — к верблюду уйду. Ты меня замуж, Сулеймен, возьмешь? Ты меня любишь, Сулеймен? — к Сулеймену приставала. — Иди, я тебя поцелую! — смеялась, в мохнатую морду верблюда целовала.

Муж плюнул, пошел.

— Ты куда? — мужа окликнула.

— Неможется мне что-то, — сказал, ушел в шалаш спать.

Развели с Ганной костер. Положила Канарейка голову Ганны к себе на колени, волосы перебирала, в голове искалась, говорила:

— Будешь с нами, доня, жить. Летом здесь, а зимой на Каспий пойдем, в теплые страны. Мы как птицы перелетные. Русские птицы…

Ганна глядела в небо. Светили звезды.

На звездном небе, как на бахче, лежала большая желтая луна — пахла дыней.

Утром Канарейка стала будить мужа:

— Вылезай! Уже солнце встало!

Он молчал. Полезла сама в шалаш.

А он мертвый лежит, неподвижный. Заголосила.

Нарядила его в белую рубаху.

Положила его на зеленую траву.

Лежал на траве, будто спал.

— Ваня! — позвала. — Проснись!

Голубой полевой цветок сорвала, вложила ему в руки — вместо свечки.

Ганну разбудила:

— Батька наш умер. Поехали хоронить!

Вместе с Ганной на повозку его погрузили, повезли.