Демон - Варли Джон Герберт (Херберт) - Страница 123

Если не считать слова «день», фраза вышла удивительно точной.

— Не иначе, как Гея, черт бы побрал ее поганую шкуру, решила мне помогать, — сказала Сирокко на очередном собрании Совета. — Она вручает мне Перл-Харбор на тарелочке с голубой каемочкой — а заодно и победу. Должно быть, она отчаянно желает меня выманить. Тварь знает, что при таком подъеме патриотизма я просто обязана буду вскоре к ней заявиться.

Шестое крыло штурмовиков нанесло городу значительный урон бомбами и ракетами. Будь атака продолжена и присоединись к ней Восьмое крыло, которое, по сведениям Сирокко, базировалось в Метиде, город вполне мог бы превратиться в пылающий ад.

Однако Военно-Воздушные Силы Беллинзоны прибыли как раз вовремя.

Сам факт, что в Беллинзоне, оказывается, есть Военно-Воздушные Силы, стал новостью для многих беллинзонцев, которые осмелились выйти из-под укрытия и с благоговением наблюдали, как «стрекозы», «богомолы», «мошки» и «комары» схватываются с бесчинствующими аэроморфами в смертельном бою. Чего не знал никто — так это того, что ВВС Беллинзоны с самого начала имели над Шестым крылом превосходство в боевой силе. С земли такого впечатления не создавалось. Мощные, быстрые и шумные бомбадули волочили за собой громадные клубы черного дыма и, атакуя, злобно плевались огнем. Самолеты же Беллинзоны, казалось, были сработаны из проволоки и целлофана. Но повороты и зигзаги они выполняли с легкостью просто поразительной, а их вооружение, хоть особого шума и не поднимало, определенно достигало желаемого результата, попадая в мишень. Три «богомола» порядком измучили громадного, тяжеленного люфтмордера, пока тот, визжа от боли, в ослепительной вспышке пламени не взорвался на склоне холма. Тогда-то по рядам испуганных беллинзонцев и послышался нестройный хор восторженных выкриков.

Вышел бы полный разгром гейских штурмовиков, если бы не малоопытность некоторых беллинзонских пилотов. Один умудрился налететь прямо на особенно хитроумного бомбадуля, потерял крыло и рухнул в море. Выловленное оттуда тело в сопровождении стихийного кортежа пронесли по бульвару Оппенгеймера. Впоследствии первому герою Гейской войны воздвигли памятник.

Так что победа в битве при Беллинзоне определенно стала важным звеном происшедшей с городом перемены. Однако решающий фактор этой перемены заработал после возвращения Сирокко от Источника.

Сирокко сделалась общественной фигурой.

Целый гектаоборот все проулки Беллинзоны были увешаны рекламными плакатами с ее физиономией. Были там героические плакаты, содранные с тех громадных знамен с Лениным и Сусловым, что некогда носили по Москве в праздник Первомая. Глядя на них, любой терял последние сомнения в том, что Сирокко Джонс горой стоит за равенство, братство, трехразовое питание и благополучие всех трудящихся.

Общественные доски объявлений были преобразованы в центры новостей — в целые стены, покрытые различными сообщениями, статьями и результатами футбольных матчей. Быстро развивалась только-только оперившаяся газетная индустрия; пока всего-навсего четыре-пять периодических и скудных листков пергамента. Индустрию эту по-тихому прибрали к рукам. С редакторами провели разъяснительные беседы; одного даже посадили в тюрьму. Начали появляться статьи про Гею, про Новую Преисподнюю, про слухи о приготовлении к войне на Востоке. То, что статьи были правдивы, никак не меняло того факта, что беллинзонская пресса находилась под жестким контролем государства. Многим в правительстве это не нравилось. Примерно столько же власть имущих считало, что идея просто превосходная. Либералы и фашисты, выяснила Сирокко, всюду существуют примерно в равных количествах.

Стюарт и Трини ненавидели такую политику — хоть и не из каких-то моральных принципов касательно гражданских свобод. Они беспомощно наблюдали, как Сирокко усиливает хватку на общественном мнении Беллинзоны. И понимали, что раз она способна поддерживать обнадеживающую безопасность и душить мнение оппозиции, то может оставаться мэром хоть до самой смерти. Что в ее случае могло составить еще тысячелетие.

С другой стороны, была надежда, что Сирокко не проживет и килооборота.

Она стала появляться на публике. Проводились митинги, съезды, парады. Сирокко входила прямо в людские скопления, жала руки, целовала детишек, виделась с главами общин. Она перерезала ленточки на торжественных открытиях новых муниципальных зданий.

Сирокко произносила речи. Не просто речи, а очень хорошие речи. Хорошими они бывали по тем же причинам, по которым волнующими оказывались рекламные плакаты: Сирокко просто нашла людей, способных как надо малевать плакаты и писать хорошие речи. А когда нашла, то усадила за работу.

И все было весьма хитроумно. Даже Стюарту и Трини пришлось это признать. В присутствии Сирокко они сразу ощущали: силу, которая, казалось, исходит от этой женщины, — силу, которая заставляет чувствовать себя хорошо рядом с нею и думать о ней только про хорошее, когда ее уже рядом нет. Сирокко могла быть такой, какой требовала конкретная ситуация. В толпе она для каждого была «своим парнем». На трибуне она загоралась, воспаряла... или била в набат, когда говорила об угрозе со стороны Геи.

Трини стала звать ее Харизма Джонс — за глаза, разумеется. Теперь, к счастью, всегда можно было знать, что мэра поблизости нет. Больше не случалось тех таинственных появлений. Но Сирокко казалась вездесущей.

И тут, понимала Трини, для мэра таилась большая опасность. Кроме восторженно принимавших ее, по-прежнему оставались и те, кто ее ненавидел. За три кило-оборота были две попытки покушения. В более ранние дни правления, будь Сирокко более доступна, таких попыток было бы куда больше. Теперь же, в толпе, она представляла собой прекрасную мишень. Будь людям доступно огнестрельное оружие, у нее не осталось бы и шанса. А так на нее бросались с ножом — и погибали в считанные секунды. Сирокко была так умела, что ей даже не особенно требовалась помощь телохранителей.

Пока что. В один прекрасный день где-нибудь подальше от нее встанет очень меткий лучник. И сделает попытку.