Рыцарь прерий - Валентино Донна - Страница 78

– И моя семья, сир. Отправьте им весть о том, что я здоров и счастлив, как никогда. И хотя я скорее всего больше никогда их не увижу, я буду всегда их помнить и молиться о них.

– Идет, хоть и не думаю, чтобы твой отец тосковал о встрече с земледельцем, д'Арбанвиль. И последняя просьба?

– Прикажите писцу, сир, подробно рассказать о событиях этого дня, позаботившись о том, чтобы по имени упомянуть меня, Джона и Деметру Рованвудов, а также изменника Дрого Фицболдрика.

– Дрого Фицболдрик, прежде чем пасть от твоего меча, случаем не успел ударить тебя по голове и вышибить тебе мозги?

– Нет, сир.

– Тогда ты должен был бы понимать, что если хочешь, чтобы твое имя было занесено в книги, тебе достаточно только принять баронство, которое я тебе предложил, и продолжать сражаться во славу Англии. Твои обязанности не будут настолько обременительными, чтобы ты не мог удовлетворить свое желание заняться земледелием. Мне претит мысль о том, чтобы прославлять приграничного выскочку записями о нем.

Джеффри не дрогнул перед недовольством короля.

– Я прошу вас даровать лишь то, о чем прошу, господин мой.

– Жалкий земледелец, прогневавший своего короля, заслуживает только того, чтобы его имя упоминалось в самой малоизвестной книге.

– Мне этого будет вполне достаточно. В этом мире не так много книг, чтобы не найти каких-то сведений, если проявить должное упорство.

– А, ну ладно. Согласен, – с явной досадой уступил Эдуард.

Вернулся паж с талисманом, и Джеффри сжал в кулаке драгоценный предмет, не сдержав радостного возгласа, когда в ладонь его снова впечатался знакомый узор, который пульсировал, словно был доволен их повторной встречей. Талисман опять принадлежал ему, а Джеффри здесь отныне не связан никакими клятвами. Его ждала Джульетта, и он сможет вернуться к ней, не обремененный обещаниями и обязанностями. Джеффри почувствовал ликование и страшное нетерпение: не попрощавшись в последний раз с королем, он повернулся и устремился к Первозданной Пропасти.

Арион прыгать отказался.

Он резко остановился далеко от края пропасти, мотая своей мощной головой с протестующим ржанием. – Кровь Господня, Арион!

Джеффри выругался и, заставив коня повернуться, предпринял новую попытку – со столь же плачевным результатом.

Он попробовал завязать лошади глаза.

Он даже воспользовался дубовым прутом – и в первый и единственный раз на шелковой шкуре боевого коня появился след удара: единственный раз не во время битвы. А может, именно во время битвы, потому что тут явно начался поединок сильной воли, в результате которого вскоре оба – рыцарь и его верный скакун – тяжело дышали, но прыжок снова не состоялся.

Джеффри всегда высоко ценил сообразительность своего коня, которая не раз сослужила добрую службу, когда рыцарь просто обращал внимание на призыв чуткого животного к осторожности. Вероятно, с точки зрения лошади было разумно избегать повторения приступа той ужасной слабости и мучительной тошноты, которыми сопровождался каждый прыжок. Надо было только молить Бога, что присущий животному инстинкт не подсказывал ему, что еще один прыжок мог оказаться роковым. Джеффри поспешно отогнал от себя такую мысль. Поддаться ей хоть на долю секунды значило бы рисковать тем, что все кончится неудачей.

Рыцарь подошел к краю пропасти и изо всех сил потянул за уздечку. Арион уперся копытами в мягкую землю и согнул задние ноги, так что его массивную тушу невозможно было сдвинуть с места – при всей решимости Джеффри.

Охваченный досадой Джеффри бросил поводья и прошествовал к краю обрыва. Там кипели туманы, словно в ведьминском котле варилось какое-то адское зелье. От далекого рева у него заложило уши. Голова закружилась, так что он лишился способности соображать и остался наедине со своими страхами и сомнениями.

Возможно, кельтское божество окончательно от них отвернулось: ведь благородная цель была достигнута, и речь шла теперь только о мечтах и желаниях одного обыкновенного мужчины и одной простой женщины.

На Джульетте не было талисмана, а Джеффри не смог ее удержать. Возможно, она погибла.

Возможно, он совершит прыжок и окажется в совершенно другом месте и каком-нибудь немыслимом времени.

Он может прыгнуть и просто погибнуть.

Врожденный инстинкт самосохранения заставил Джеффри отшатнуться назад, к Ариону. Рыцарь вдруг вспомнил о том, как Хромой Селезень уговаривал его посмотреть вниз с обрыва, предупреждая, что это зрелище может заставить белого воина передумать. Джеффри уцепился за гриву Ариона, дрожа и ужасаясь оттого, что ему изменила решимость.

– Нет, нет, нет! – прошептал он.

Он не может тратить время на то, чтобы успокаивать Ариона – ведь отсрочка может дать демонам сомнения подходящую почву, на которой они не замедлят посеять семена предательства.

Джеффри с такой силой стиснул зубы, что челюстям стало больно, и снял со своего скакуна седло и узду. Пусть Арион бродит один хоть целую вечность, пока кто-нибудь его не найдет. Джеффри невыносимо было думать, что его боевой товарищ мог бы умереть от голода или жажды, если бы его сбруя зацепилась за ветку дерева или запуталась в кустарнике. Он швырнул вниз упряжь.

Несколько мгновений спустя Джеффри поймал себя на том, что, задыхаясь, глотает воздух: он невольно затаил дыхание, ожидая звука от падения. Но не услышал.

– Если к тебе вернется храбрость, то ты знаешь, как меня найти, – сказал он коню, который наблюдал за ним, раздувая ноздри и прядая ушами, словно не мог поверить, что его хозяин способен на такое.

А потом, крепко сжав в руке талисман, Джеффри пустился бегом к обрыву. Издав свой самый ужасающий боевой клич, он прыгнул, выпрямившись, словно копье, и полетел сквозь туман, который поглощал все звуки и ощущения, кроме стука его сердца – и нестерпимого желания вновь увидеть Джульетту.

Глава 25

Сержант Марта Кронин, обнаруживший Джульетту в каньоне, начал проявлять по отношению к ней прямо-таки отеческую заботливость, но Джульетта не испытывала от этого ни досады, ни радости.

Половина солдат считала, что этот самый Джеффри – всего лишь плод ее фантазии. Мнения второй половины разделились. Почта работала в обоих направлениях, а Герман Эббот, похоже, не меньше своей матушки любил зачитывать полученные им письма. Миссис Эббот сообщила ему новость об актере Джеффри д'Арбанвиле, поселившемся в Броде Уолберна. Некоторые из тех, кто верил в существование Джеффри, считали, что он ее бросил (оказывается, актеры таким поведением славились). Некоторые, как сержант Кронин, решили, что Джеффри умер, а Джульетта придумала свою странную историю для того, чтобы избегнуть реальности.

Но какого бы мнения они ни придерживались, все истолковывали почти нечеловеческое спокойствие Джульетты как оцепенение, вызванное чувством горя. Военные бросали на нее полные сочувствия взгляды и перешептывались между собой, когда думали, будто она их не слышит и не видит. Она все понимала.

Ей уже приходилось терять близких – родителей, Дэниеля, – но тогда для ее горя оставался хоть какой-то выход. Ей приходилось быть с близкими в их последние минуты, обмывать мертвые тела, хоронить, и все эти последние выражения любви заставляли друзей собраться вокруг нее, чтобы утешать ее и вместе с ней молиться. У нее была возможность попрощаться, отдать последнюю дань любимым, положить цветы к грубо сколоченному деревянному кресту…

Исчезновение Джеффри было совсем иным – таким окончательным, что после него не осталось никакого реального следа. Вообще ничего. Тем, кто верил в его существование, казалось, что Джульетта горюет о бродяге, который взял от нее, что мог, а потом исчез, когда она ему надоела. Джульетта понимала, что ей сочувствуют из-за того, что она якобы забыла гордость и бросилась следом за необычайно талантливым актером и обманщиком. Она единственная из всех знала совершенно точно, что имела несчастье влюбиться в казавшегося иногда странным рыцаря, пролетевшего сквозь время, – и когда он называл ее своей дамой сердца, он был абсолютно честен.