Завещание Колумба - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 27

— А я вас и не собирался пугать. Я задал вам ясный вопрос — что произошло между вами и покойным Коростылевым?

— Да ничего не произошло! Вздорный, завистливый старик был, прости господи! Вы-то думаете — вам тут все вздыхают горько, слезы рукавами натирают, — что все в трауре глубоком, а я человек прямой и врать не стану — всем он тут надоел, во все дела лез, как клещ липучий. Все ему — и не честные, и не совестливые, и не такие, и не сякие! Один он праведник, добрым словом сыт! Тьфу, надоел.

Я сидел, опустив глаза, и испытывал боль, будто била она меня с размаху по щекам своими маленькими когтистыми лапками. Боялся взглянуть ей в лицо, закричать, ударить. Только крепче сжимал ладони, одну в другой, чтобы не так заметно тряслись руки. И спросил ее негромко:

— Что вам лично плохого сделал Коростылев?

— Мне? Да мне он и не мог ничего сделать — руки коротки! На ребенке хотел отыграться! Нашел, старый пень, с кем счеты сводить!

— За, что же он с Настей мог счеты сводить?

— А за все! что молода, да хороша, да красиво одета! И его не боится, плевала она на его глупые придирки! Он ей поперек жизни хотел стать отомстить за свою песью старость!

— А может быть, Клавдия Сергеевна, не хотел Коростылев, чтобы выросла ваша девочка похожей на собачку «ши-пу»? Может, он ей настоящей жизни желал? Может, хотел чтобы стала Настя большая щедрая, смелая и умная? Тогда и тысячи лет не нужно, а хватит нормального человеческого века?

— Ага! Конечно! Он хотел ей добра, а я зла? Это правильно вы все рассмотрели! Да я жизнь на нее свою положила! Одна, без отца воспитываю! Легко, думаете? Как волчок кручусь — за уроки на пианино четвертак подай, по-французски отстает — учительшу держу, одеть, обуть девку надо? Копейкой никто не поможет, а нотации читать — каждый горазд! Да ребенка баламутить разговорами.

— Чего ж ее баламутить — она ведь не маленькая уже, думать начинает сама.

— Как же — думает она! Вчера уселась реветь если не дашь пятнадцать рублей на духи, буду сидеть реветь! Мне ее надо бы за тройки ремнем пороть, а все сердце щемит, мне-то не у кого было на духи просить! Дала конечно, что ж мне — деньги ее слез дороже! Для нее только и стараюсь, и она уже знает

— к отцу-то не пойдет деньги требовать.

— А почему к отцу не пойдет!

— Да чего с него спрашивать! Серый дурень городской колхозан, село неумытое.

— Простите, Настя какого мнения о своем отце?

— Не знаю, не спрашивала я ее. Так ведь не без глаз она, видит это сокровище. Я и так скрипя сердцем соглашаюсь на их свидания.

— А чем же вам так не нравятся их встречи?

— А тем, что незачем это! Не хочу чтобы девчонка выросла небесной козой. Скрипя сердцем дозволяю.

Она так и говорила — «скрипя сердцем». Она правильно говорила — я слышал пронзительный душе раздирающий скрип этого ожесточенного сердца. Оно не было смазано ни одним добрым чувством.

— А где сейчас Настя?

— На танцы убежала. У них это быстро с понтом под зонтом и помчались на танцульки, а зачем она вам?

— Хотел познакомиться поговорить спросить.

— О чем?

— О многом. Например, жалко ей Коростылева?

— А я вам за нее отвечу — ей жалко. Так себе и пометьте где это нужно. Очень жалко. Вообще всех жалко, а себя — особенно.

Перегородив дорогу между домами Кольяныча и учительницы Нади Воронцовой стоял «Запорожец». На крышу маленькой трескучей машинки облокотился высокий красивый парень в спортивном костюме с яркими эмблемами «Адидас». Уперев руки в боки с ним разговаривала Надина мать. Пока я ставил на обочину автомобиль и вылезал из кабины, не было слышно из-за шума мотора их голосов, но я видел, что говорит она с парнем сердито, а потом весело смеется. Я направился к ним, но парень в это время махнул рукой, распахнул дверцу лихо нырнул в тесное гнездо за рулем, «Запорожец» пулеметно резко затрещал и помчался вниз по скату дороги.

— Чего сердитесь Евдокия Романовна? — спросил я Дусю. Она утерла лицо кончиком платка сказала с досадой и злостью.

— Ну и люди стали — ни стыда, ни совести! Сраму не знают. Ведь сказано было сто раз: «Не ходи ты к нам не хочет тебя Надя видеть», а все прется ничем его не проймешь! Слов людских не понимает ржет как жеребец и все тут.

— А кто это Евдокия Романовна?

— Да ну его! Говорить о нем неохота Петька Есаков дармоед и пустопляс! Второй год ходит за Надей. Она его на порог пускать не хочет, а он все надоедничает: «Будешь все равно моей женой».

Я заметил осторожно:

— Парень-то он красивый, видный.

— А, что толку! Пустобрех, бездельник. Срамота, а не мужик — и от досады она сплюнула. — Это ведь надо молодой парень к Клавке Салтыковой на ночную смену работать ходит! Нахлебник!

— А днем-то он, что делает?

— Что делает! — от негодования Дуся всплеснула руками.

— Физкультурник он. Здоровый мужик руками — ногами дрыгает. Да правда за работу и зарплату такую получает — сорок рублей. Это же ведь надо взрослый молодой парень сорок рублей получает!

— А где он сорок рублей получает? — спросил я.

— Тренирует при школе футбольную команду. Ему предлагали разные места, но он не хочет. Сейчас говорит ценность основная — свобода, а не рублишки. Ну ясно рублишки не ценность если ему Клавка дает сколько хочет. Вон купила своему обормоту автомобиль. Не бог весть какой маленький таратаистый, а все ж таки ездит.

Я присел на лавочку у забора закурил сигарету и спросил с интересом:

— А, что — Наде он совсем не нравится?

Дуся от возмущения подалась вся ко мне:

— Да, что же вы такое говорите? Как же Наде он может нравиться? Надя девушка серьезная, а этот — тунеядец, оболтус, бездельник. Я ему говорю давеча: «Как же ты можешь жить-то на сорок рублей?», а он регочет: я, говорит, бережливо живу…

Дуся печально покачала головой.

— Сбился с панталыку парень. Его несколько лет назад Николай Иванович, царствие ему небесное, выгнал из школы. Он ведь раньше учителем физкультуры там был.

— А за, что выгнал?

— Парнишку он какого-то поколотил. Ну, а для Николая Ивановича такие вещи были как нож вострый. Выгнал его из школы, сказал: «Тебя к детям на версту подпускать нельзя». Ну, и подобрала его Клавка Салтыкова. Тоже баба срамная. Дочка — невеста скоро, муж — приличный человек, здесь же, в городе, живет, а она валандается с парнем на десять лет ее моложе. Ничего не стыдится, никого не боится, для нее людская молва — тьфу…

Дуся прервала на миг свое гневное повествование, посмотрела на меня и неожиданно спросила:

— А вы сегодня ели чего-нибудь?

— Сегодня? — стал вспоминать я. — Честно говоря, не помню, да и не хочу.

— Нельзя так, — уверенно заявила Дуся. — Идемте, я вас угощу диковинкой. Вы, наверное, в Москве и забыли, что это такое.

Я взглянул на часы — половина десятого. Солнце заходило в конце улицы, как запрещающий автодорожный знак — желтый диск с раскаленными алыми краями.

— А Надя дома? — спросил я. — Мне надо с ней посоветоваться.

— Дома! Она на задней терраске читает, — обрадовалась Дуся — Идемте, мы еще не ужинали.

— Спасибо, Евдокия Романовна, мне вообще-то рассиживаться некогда. У меня еще дел много.

— А мы и не станем рассиживаться, мы на бегу чего-нибудь перекусим…

Я открыл калитку, по кирпичной дорожке обошел дом и увидел Надю, сидящую с книжкой в шезлонге. На столике перед ней лежала стопка тетрадей. Она приветливо замахала мне рукой и встала навстречу.

— Устраивайтесь, вам здесь будет удобно, — показала она мне на шезлонг. — Новостей у вас нет?

— Да кое-какие соображения появились, хочу с вами обсудить…

Из боковой пристройки вышла Дуся и на протянутых ко мне ладонях показала два огромных овально-круглых, белоснежных, тяжелых даже на вид яйца — каждое размером с хороший кулак.

— Вы такое давно пробовали? — спросила Дуся.

— Я такого никогда даже не видел, что это? Она засмеялась:

— И неудивительно! Это гусиные яйца. Сейчас гусей-то почти не стало, а уж яиц их никто и не видит в городах. У нас-то здесь редкость…