Кошмары Аиста Марабу - Уэлш Ирвин - Страница 45

– О черт! – вырвалось у меня. Мы взглянули наверх – на ветвях, лицом вниз, висело обнаженное тело мальчика-аборигена. Тело было прикрыто листвой и ветвями кустарника; глаза выбиты, гениталии изуродованы.

– О Боже! – произнес я. У меня было ощущение, будто мне засунули в рот кляп, эта странная сухость во рту, но в обморок я уже не падал. Только увидев заброшенные в кусты голубые штанишки, я понял, что это был наш знакомый мальчуган.

– Держу пари, это дело рук террористов, – задумчиво произнес Сэнди. – Я даже не осмелюсь обвинить в этом наших друзей аистов Марабу. Обрати внимание, глаза как будто выбиты клювом Марабу, а может, охотничьим ножом… купленным в лавке на Лейт Уок…

– О чем ты говоришь, Сэнди, это пиздец… его отыме-ли, врубаешься? Его отымели!

– Желтая карточка, мать вашу, строгое предупреждение, – простонал Сэнди.

Что за дерьмо? Что со мной происходит? Что случилось, когда я пришел домой из города, где мне встретились гондоны из офиса

вверх

вверх

вверх

Помню.

Я помню, что там было.

Я отлично все помню.

Когда я вернулся, казалось, дома никого нет. Потом со второго этажа стали доноситься голоса, хихиканье. Я пошел отлить и, проходя по коридору, услышал из комнаты Ким вздохи и стоны – кто-то забрался к ней в койку и выдавал ей по самые гланды. Сомневаться не приходилось – это был кто-то из местных. Я сделал себе тосты и врубил телик, приглушив звук, но сразу выключил – одна из девиц в сериале была похожа на нее.

Минут через двадцать спустилась Ким. Увидев меня, она испугалась, очевидно, она не слышала, как я вошел. Тут я понял, чего она так пересралась, – сразу за ней в гостиную вышел Тони. Он был в костюме и на ходу затягивал галстук.

– Хелло, Рой.

– Тони… – начал было я.

– Тони зашел на чашку чаю, – нервно захныкала Ким.

Ну да, зашел на чай, а ты ему и поебаться завернула.

– Мне на самом деле стало херово, – хмуро повел головой Тони, – это все обивка на новой машине – у меня на нее аллергия. Мутит, и все такое. Пришлось прилечь немного. И тут приходит эта цыпа, – он кивнул на Ким, – и давай меня щекотать.

Врать Тони умеет. При любой возможности он обманывал свою жену много лет. Он готов был трахнуть все, что движется.

– Я просто хотела помочь Тони, поухаживать…– неловко оправдывалась Ким.

Она не умеет врать.

Мы договорились опрокинуть по паре пива и пойти на матч на следующих выходных, предварительно созвонившись, после чего Тони свалил. Сидеть в гостиной и видеть перед собой Ким – это было выше моих сил. Ее тупая башка, похожая на огромную картофелину, ее вопиющий кретинизм были мне отвратительны. Я пошел наверх и, войдя в свою комнату, с удивлением обнаружил, что реву, обливаясь слезами.

И где это видано? Как так можно жить?

Раньше я никогда не плакал, с тех пор как был еще совсем маленьким. Плакать я отучился в детстве, когда Джон и Вет не обращали на слезы никакого внимания или даже лупили, так что плакать не имело смысла, – слезы не имели никакого эмоционального веса. Теперь мне было очень приятно, как будто я излечился. Я сдался, расслабился, и весь этот кошмар вытекал из меня со слезами. Это был не Рой Стрэнг.

Это был не топ-бой. Это был даже не Тупорылый Стрэнг. Я не понимал, кто я такой, мне было плевать.

До суда только однажды рискнул я выйти на улицу, чтобы навестить Элджина. Что заставило меня пойти к нему? – не знаю. Уже давно я перестал думать о нем как о своем брате, едва ли я вообще когда-либо испытывал к нему братские чувства, и мне было неприятно, когда Джон или Вет вспоминали о нем. Для меня он был не более чем существо, которое ходило под себя, пускало слюни и задавало вопросы на никому не известном, тайном языке.

И снова я шел по району, не чувствуя ног. Я видел, как все местные ублюдки, обитатели этой выгребной ямы, уставились на меня. Меня устраивало, когда вокруг все перешептывались и, показывая на меня глазами, говорили: «Кажуалс»; это означало, что со мной лучше не связываться, но теперь от них доносилось: «Насильник», а это было хуже, чем «Тупорылый».

Приехав в ИНТЕРНАТ ДЖОРДЖА ВЕНТУРЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ С ОТКЛОНЕНИЯМИ, я увидел перед собой не то мужчину, не то мальчика, я не понял: это был человек без возраста. Голова его была невиданных размеров. Моя репа, картофелина Ким, даже тыква старика бледнели и казались ничтожными рядом с эдакой башкой. Элджин все так же без конца пускал слюни, даже больше, чем тогда. Я забыл, как он выглядит, забыл выражение его лица, может, я даже никогда и не смотрел на него. Такие дела: прожили в одном доме столько лет, а я так и не посмотрел ему в лицо. То есть я его, конечно, видел, но разглядеть его так и не потрудился. В лице его не осталось ничего человеческого. Элджин просто сидел на стуле и выстукивал по ляжкам монотонный ритм.

Говорить с ним я даже не пытался; у меня не возникло никакого желания испробовать формалистского кала, пройдя фэйковую процедуру, которую так называемые «специалисты» называют общением, терапией, важнейшим взаимодействием. Это не было нужно ни мне, ни Элджину. Я просто сидел и смотрел на него. Я не знал, где он витает, но, сидя перед ним, обдумывая свое положение, я понимал, что где бы он ни был, в таком дерьме, как я, он вряд ли окажется.

Накануне суда Джон и Вет понесли еще один удар. Мы узнали, что Ким залетела. Я подозревал Тони, но из районных парней Ким не вставил только ленивый, во всяком случае, такое складывалось впечатление. Ни ее в том вина: она была доверчивой, впечатлительной девочкой. Что за лесть? Она была просто толстокожей коровой, и такой твердолобой, что голову ее можно было поставить вместо бетонного столбика в многоэтажном гараже. Джон был в бешенстве:

– Чей он? Я тебя спрашиваю, Ким! Чей он, знаешь-понимаешь!

Тони, обычно торчавший у нас днями и ночами, теперь заглядывал все реже, а Ким все помалкивала. Ее трагедия, которой она, похоже, упивалась, меня особо не беспокоила. У меня были свои проблемы.

Наш защитник, Конрад Дональдсон, был в высшей степени уверен в успехе. Среди адвокатов ему не было равных. Для оплаты его услуг мы создали фонд, которым совместно управляли Гоусти и партнер Лексо по мебельной комиссионке в Лейте, псих Бегби. Владельцы клубов и питейных заведений были только рады внести лепту в гонорар адвоката Дональдсона.

Дональдсон был краснолицым мужчиной с отвисшим ртом и резиновыми губами.

– Изнасилование – забавная штука, – рассказывал он нам в своем офисе в Нью Тауне. – Изнасилованный первым делом стремится уничтожить все следы, которые оставил на нем насильник, он просто смывает с себя все. Потом обычно проходит немало времени, пока жертва придет в себя, оправится от шока и заявит в полицию. Там ее допрашивают, что обычно окончательно выбивает ее из колеи. Однако ваша девчушка, похоже, понапористей. Могу только предположить, что кто-то ее науськивает. Она в очень скользком положении. Даже если копы пошлют ваше дело в суд, в более чем тридцати процентах случаев прокурор просто не инициирует судебное разбирательство. Даже в противном случае лишь четверть подсудимых признается виновными, притом чаще всего приговор сводится к сексуальным домогательствам и почти каждый второй избегает содержания под стражей. Говоря статистически, насильник, попавший в тюрьму, – просто невезучий. Так что ваши шансы сесть очень невелики.

– Дело в том, что мы-то никого не насиловали, – улыбаясь, сказал Лексо жующим резинку ртом.

– Разумеется, – отозвался Дональдсон скучающим тоном. То, что он не верит ни единому нашему слову, было ясно как день.

Он объяснил нам, что у обвинения нет конкретных доказательств, никто не может сказать, что существуют улики, которые свидетельствовали бы о том, что она была изнасилована или задержана против воли.

– Для девчушки это похуже минного поля. На ее месте я бы туда и носа не казал. Не знаю, кто это ее надоумил, не иначе какая-нибудь лесбийско-феминистская шаражка решила превратить дело неудачливой шлюшки в публичный процесс. Что ж, шансов у нее либо очень мало, либо никаких. Я могу с уверенностью утверждать, что она не выиграет, если только мы не проиграем, если не допустим ошибок. Так что я рассчитываю на ваше примерное поведение, пар-ни; Положитесь на меня, и мы вздрючим ее как следует, – закончил он, довольный собой, и губы его, расплывшиеся было в улыбке, обвисли, когда он понял двусмысленность своей метафоры.