Записки старого петербуржца - Успенский Лев Васильевич - Страница 82

Всего семь членов партии на борту, двадцать комсомольцев на первом организационном собрании 2 августа… Как поведет себя эта новорожденная воинская часть в предстоящих, несомненно нелегких боях?

Тогда на этот вопрос можно было ответить только умозрительно: «Как все части Балтики. Как весь флот. Как вся Армия!» Настоящий ответ дала война, — к ее последнему году «Балтиец» ходил на боевые позиции с составом, полностью партийно-комсомольским: больше сорока коммунистов, свыше восьмидесяти комсомольцев; примерно половина экипажа — орденоносцы. И за плечами — длинный список выполненных боевых заданий и побед.

В июле сорок первого формирование боевой единицы завершилось двумя событиями.

Во-первых, поезду был назначен командир; я о нем уже много сказал. Надо признать: в первую половину войны их имена — человека и воинской части — оказались тесно связанными.

Во-вторых, настала минута, когда о буфера передней площадки лязгнул своими буферами подошедший к поезду постоянный его водитель — прибывший откуда-то из-под Риги настоящий, всамделишный бронированный паровоз. О нем я еще ничего не сказал, а сказать следует.

Солнце уже садилось, когда за мной пришли: пора идти «на ус», на затерянную в березняке веточку-времянку. В «рабочие дни» эта веточка — боевая позиция «Бориса Петровича»; сегодня экипаж заготовляет там дрова: рассчитывать на подвоз угля с «Большой земли» не приходится, а сырые дрова дают мощный дымовой султан — демаскируют поезд. «Стали дровосеками, товарищ начальник…»

К поезду шли сквозь еще не покрасневший осинник, по пояс в сырой траве, как сквозь «Последний луч» — одну из самых милых картин И. Левитана. Тишина, тепло, сыровато; пахнет грибами и вялым листом…

И вдруг, на много километров, — «нехай фрицы слышат!» — голос Клавдии Шульженко из радиолы:

Прошли еще метров пятьдесят по змеистой тропинке… Еще того пронзительней:

И снова:

Еще сто метров — опять то же самое. Подошли вплотную: «Ай-яй-я-яй!» Видимо, у меня на физиономии отразилось некое недоумение: почему же все одно и то же? Политрук Коленов очнулся от задумчивости, вслушался и засмеялся.

— Достал-таки Купренюк? — полуспросил он у шедшего с нами краснофлотца. — Это, товарищ Успенский, целая история. Это механики наши свой паровоз так прозвали: «Челитта»… Ну как почему? Слышите: «Ей возражать опасно… Она так умна и прекрасна»? Они с этим паровозом до того носятся… Стоит вам в будку слазить, — как они его разделали: все кранчики, реверсы, регуляторы отникелированы: «Челитта», как же! И вот — все хотели достать пластинку эту самую… Да пустяк какой-то мексиканский: «Ай-яй-я-яй!» А — ничего… Слышите: звучит!.. Видать, достали!

Деревья поредели, открылась неширокая просека и посередине ее, на рельсовом пути — типичной времянке, — густо покрытые сверху срубленными березками бронированные площадки, а перед ними низкий, серовато-зеленый, похожий на пасущуюся в березовых зарослях гиппопотамиху, приземистый бронепаровоз.

В те военные годы меня нередко поражало, как быстро и с какой охотой создавались вокруг каждой воинской части, вокруг личностей командиров (да нередко и рядовых) совершенно особые, военного времени легенды. Солдат на фронте помимо всего прочего еще и поэт. Действительность — суровая, горькая, славная, — обжигающая действительность боевых будней — приемлется им без ропота и возражений. И все-таки он любит приукрашивать ее вымыслом: по старому правилу насчет «низких истин» и «возвышающего обмана». Солдат (а реже, но все-таки бывает, что и офицер) ловит на лету малейшую возможность для такого расцвечивания всего, что его окружает, и обращается с фактами так свободно, что заставляет стороннего человека крепко задумываться: что тут было, а что хотелось бы, чтобы оно было так?

Бронепаровоз «Челитта», несомненно, имел свою точную историю, имел номер, был записан во множестве документов. Известно, что он прибыл из Латвии, среди множества других, эвакуированных оттуда под яростным нажимом противника, вагонов, паровозов, мотодрезин — всякого железнодорожного военизированного подвижного состава. Удивляться нечего: на тот же Ораниенбаумский «пятачок» некоторое время спустя прекрасный командир, капитан Белоусов, привел, прорвав не одно кольцо окружения, выбравшись из многих туго завязанных гитлеровцами «мешков», даже целый бронепоезд — родного брата этого «Бориса Петровича»; теперь они работали тут бок о бок.

Паровоз был приписан ко вновь созданной боевой единице — «Балтийцу». К сентябрю они вместе прошли уже изрядный боевой путь. Герои-Аяксы — механики Смушко и Купренюк — выводили бронепоезд No 2 из многих очень сложных положений, вырывали из-под бомбежек пикировщиков, заводили на «усы», находившиеся под сильным минометным огнем, и выводили оттуда. Паровоз работал при всех этих обстоятельствах отличным образом: сильная, верная, хорошо построенная машина.

Но ведь этого человеческому сердцу недостаточно. И кто-то пустил волнующий слух: «Товарищи! Наш паровоз „по породе своей“ — не что иное, как покрытая броней старенькая „Овечка“ (или, может быть, „Щука“ — уверенно не могу сказать). В свое время он попал в Латвию, но это — тот самый паровоз, который в 1919 году во время борьбы с Юденичем возил по этим же дорогам бронепоезд „Ленин“, под командованием славного питерского большевика Ивана Газа…»

Не знаю, откуда шла эта легенда. Не могу поручиться — были для нее какие-либо основания или нет. Известно, каких трудов стоило в свое время разыскать необходимые данные по поводу прославленного броневика, с которого в апреле семнадцатого года выступал у Финляндского вокзала В. И. Ленин; а ведь там на розыски было мобилизовано все.

Но могу сказать одно: весь экипаж «Бориса Петровича» знал эту легенду, верил ей, и в формировании морального сознания части она играла положительную роль.

Не могу сказать я и другого: что именно по этому поводу было известно комиссару поезда. Я никогда не слышал, чтобы он пропагандировал такую версию происхождения своего славного паровоза, но не слышал никогда, чтобы он ее и опровергал. Да, я думаю, этого и не следовало бы делать. Где-где, как не в боевой обстановке, бывают порою справедливы пушкинские слова насчет «возвышающего обмана», — конечно, когда речь идет не о лжи, а о прекрасной фантазии, о фантазии народной, солдатской, направленной на благо, а не на зло и базирующейся пусть не на точном факте, но на несомненной возможности такого факта.

Пока «Балтиец» сокрушал врага своими «сотками», зимой 1941/42 года в Ораниенбаумском порту стояла на приколе краснознаменная «Аврора». Вряд ли кто-либо из нас, завидев над невысокими домиками и портовыми сооружениями Ораниенбаума — матросского «Тамбова» — с юности знакомые три прямые серые трубы крейсера, не сжимал еще раз зубы — «Нет, не возьмете у нас этого!», — не чувствовал, как сердце обливается горячим: «Аврора!» Фашисты — в десяти километрах от «Авроры». И она — на приколе!

Но все-таки участие в боях на Ораниенбаумском «пятачке» «Аврора» несомненно принимала. С революционного крейсера были сняты его орудия и переданы сражавшимся на суше флотским подразделениям. Одно из них досталось «Балтийцу».

Инженеры форта "Ф" (мне теперь вспоминаются только две фамилии — Зверев и Плаксин) спроектировали и создали необходимую для работы этой дальнобойной «стотридцатки» платформу. Она была снабжена особыми домкратами-"лапами". Стоя на «усу», она упиралась этими «лапами» в кромку насыпи; они принимали на себя чудовищную отдачу могучей пушки, давая возможность обычной платформе выдержать титанический толчок отката.