Химия смерти - Бекетт Саймон - Страница 22

– Определения чего?

– Интервала времени, прошедшего после смерти. В сущности, для установления срока давности трупа достаточно сделать анализ биохимических изменений. Состав аминокислот, летучих жирных кислот, глубина белкового распада... После этого придется удалить все остатки мягких тканей, чтобы перейти к экспертизе собственно скелета. Какого рода получены травмы, характер орудия убийства... В таком духе.

Маккензи поморщился.

– И как вы собираетесь это делать?

– Ну, ежели мягких тканей осталось не так много, то срежу скальпелем. Или сдеру аутопсийными клещами. А можно и несколько часов поварить труп в растворе стирального порошка.

У Маккензи вытянулось лицо.

– Теперь я понимаю, почему вас потянуло работать терапевтом...

Я подождал, пока инспектор не припомнит другие причины.

– Извините, – добавил он.

– Ладно, проехали.

Еще несколько минут мы оба молчали. Потом я обратил внимание, что Маккензи почесывает шею.

– Ходили уже? – спросил я.

– Куда?

– Насчет родинки. Вы ее теребите...

Он торопливо отдернул руку.

– Подумаешь, почесаться нельзя... – Машина свернула на парковку. – Все, приехали.

Я проследовал за инспектором в больницу, и на лифте мы спустились в подвал. Морг находился в конце длинного коридора. Запах ударил в нос немедленно, как только я вошел внутрь: сладковато-терпкая химическая завеса, которая, казалось, пленкой обволокла легкие после первого вздоха. Обстановка напоминала собой этюд в белых тонах по нержавеющей стали со стеклом. Навстречу нам из-за стола поднялась молодая женщина в медицинском халате, с азиатскими чертами лица.

– Приветствую вас, Марина, – непринужденно сказал Маккензи. – Доктор Хантер, позвольте представить Марину Патель. Она будет вам ассистировать.

Когда мы обменивались рукопожатиями, женщина улыбнулась. Я же еще пытался сориентироваться, привыкнуть к обстановке, знакомой и непривычной одновременно.

Маккензи посмотрел на часы.

– Так. Мне вообще-то пора в управление. Как закончите, позвоните, и я вас подброшу обратно.

Инспектор удалился, и женщина вопросительно взглянула на меня в ожидании указаний.

– Кхм-м... Так вы, значит, патологоанатом? – спросил я, оттягивая время.

Она опять улыбнулась.

– Пока нет, учусь в аспирантуре. Но есть надежда.

Я кивнул. Мы немного постояли молча.

– Хотите посмотреть на труп? – наконец предложила Марина.

Нет. О нет, не хочу!

– Ладно...

Она вручила мне лабораторный халат и провела через пару тяжелых распашных дверей. За ними я обнаружил небольшую комнату, напоминавшую операционную. Холодно. Тело лежало на столе из нержавеющей стали, резко выделяясь на фоне исцарапанного металла. Марина включила хирургическую люстру, и человеческие останки предстали во всей своей жалкой наготе.

Я стоял и смотрел на то, что некогда было женщиной по имени Салли Палмер. Впрочем, от нее самой не осталось ничего знакомого. Мимолетное чувство облегчения тут же сменилось клинической отчужденностью.

– Итак, приступим, – сказал я.

Эта женщина видела лучшие дни. Черты рябого изношенного лица начинают терять прежнюю индивидуальность, сливаются в одно неразличимое целое. Голова склонена, женщина словно несет на своих плечах вес мира людей. Впрочем, есть что-то благородное в ее смирении, как если бы она добровольно приняла на себя непрошеный жребий.

Статуя на каменном постаменте привлекла мое внимание во время церковной службы. Не могу сказать, что именно мне понравилось в этой неизвестной святой. Вытесана грубо, а скульптор – даже с моей, дилетантской, точки зрения – обладал плохим чувством пропорций. И все же – то ли под смягчающим влиянием веков, то ли из-за чего-то менее определимого – в ней было нечто привлекательное. Статуя выдержала испытание столетиями, видела бесчисленные дни, наполненные радостями и трагедиями, разыгравшимися у ее ног. Внимательная и молчаливая, она так и будет стоять здесь, даже когда из памяти сотрутся имена всех ныне живущих. Напоминание о том, что все проходит. И хорошее и плохое.

Прямо сейчас мысль об этом успокаивала. В старой церкви прохладно и даже теплым вечером стоит влажный, затхловатый запах. Свет падает через витражи синими и розовато-лиловыми пятнами; старинные, плохо раскатанные стекла сидят в перекошенных свинцовых переплетах. Центральный неф неровно выложен истертыми каменными плитами, перемежающимися древними надгробиями. На ближайшем из них вырезан череп; под ним какой-то средневековый камнерез изобразил многообещающую надпись:

Таким, как ты, и я когда-то был.

Таким, как я, и ты когда-то станешь.

Я невольно заерзал на жесткой деревянной скамье.

От каменных стен отражался вкрадчивый баритон Скарсдейла. Как и ожидалось, то, что изначально выдавалось за панихиду, стало поводом для насаждения принципов благочестия в личной трактовке почтенного пастора. Аудитория внимала.

– Даже сейчас, когда мы молимся за упокой души Салли Палмер и за избавление Лин Меткалф от мук, в каждом из нас звучит вопрос, на который все жаждут ответа: «Почему?» Почему должно было сему случиться? Божья ли это кара, что две молодые женщины столь жестоко вырваны из нашей среды? Но если кара, то кара за что? И кому?

Стиснув старинную деревянную кафедру, Скарсдейл окинул прихожан хмурым взглядом.

– Наказание может пасть на любого из нас, в любой миг. И не нам судить почему. Не нам восклицать: «Несправедливо!» Господь милостив, однако не все вправе ожидать от него пощады. Милосердие Божье расточается путями скрытыми, недоступными. И не должно нам сетовать из простого невежества.

Тихо сверкают фотовспышки, пока проповедник переводит дух. Он разрешил прессе присутствовать на службе, что усугубило чувство нереальности происходящего. Его обычно немногочисленная паства сейчас разрослась так, что вот-вот переполнит церковь. К моменту моего появления почти все скамьи были уже заняты, и мне пришлось пробираться на зады.

Я совсем забыл про панихиду, пока на обратном пути в Манхэм не заметил возле церкви толпу. Маккензи дал мне в водители сумрачного сотрудника в штатском, который явно обиделся за навязанную роль простого таксиста. Когда я решил позвонить и сказать, что на сегодня закончил, телефон инспектора оказался выключенным. Я, однако, записался на ответчике, и Маккензи перезвонил почти сразу.

– Ну как у вас?

– Передал пробы на газохроматографический анализ. Когда появятся результаты, смогу дать более точную оценку интервала, – ответил я. – Завтра можно приступать к обследованию скелета. Вероятно, это даст лучшее представление об орудии убийства.

– Получается, у вас пока ничего нет? – Маккензи казался разочарованным.

– Марина сказала, что, по мнению патологоанатома, причиной смерти могли стать травмы головы, а не рана на горле.

– А вы с этим не согласны?

– Я не говорю, что травмы черепа не смертельны. Однако она все еще была жива, когда ей перерезали горло.

– Вы уверены?

– Труп претерпел ускоренную десикацию, сиречь обезвоживание. Даже в ту жару он не смог бы так быстро высохнуть без обильной кровопотери. А этого не происходит после смерти, даже при перерезанном горле.

– Образцы почвы в месте обнаружения трупа показали низкое содержание железа.

Это означало, что в том месте в землю впиталось не так много крови. С учетом объема, который хлынул бы из яремной вены, концентрация железа должна была подпрыгнуть до небес.

– Значит, ее убили где-то еще.

– А что там с черепными травмами, вы говорите?

– Либо она погибла не из-за них, либо их нанесли посмертно.

Маккензи на минуту умолк, но я догадывался, о чем он думает. Ужасы, через которые прошла Салли Палмер, сейчас грозили Лин Меткалф. И если она еще жива, это только вопрос времени.

Если не случится чуда.

А пока Скарсдейл начал закругляться:

– Кое-кто из вас может до сих пор вопрошать: «Что сделали эти две несчастные женщины, чтобы заслужить такую участь?»